Илья Клаз - Белая Русь [Роман]

— Ты, как я вижу, крепкий воин!

— Помнят московиты под Смоленском, — гордо ответил капрал и положил широкую ладонь на рукоять сабли. Его рыжие усы заметно вздрогнули.

Гетман Януш Радзивилл поднял звоночек. Вошел адъютант.

— Капралу Жабицкому дать пятьдесят рейтар и без промедления отправить под Пинск.

Капрал Жабицкий краем уха слыхал, что туда, на Полесье, под Пинск, собирается квартяное войско. Почему на Полесье — догадывался. Говаривают, объявились там казацкие хоругви Хмеля. Здесь черкасам спуску не дадут. Радостно забилось сердце: наконец-то будет проучен казак!

Капрал вышел из кабинета гетмана с бодрым духом. Сам гетман определил ему полсотни рейтар. Гетман верит ему. Сто лят гетману Янушу Радзивиллу, сто лят Речи Посполитой!

Как на крыльях, слетел Жабицкий с высоких ступеней замка.

Через окно гетман смотрел, как широко и быстро шагал капрал по двору. Необъяснимое, волнующее чувство овладело гетманом, и он заметался по комнате, дав волю этому неудержимому порыву. Мысли, путаные и обрывистые, летели одна за одной… Пан канцлер ищет пути к русскому царю… Хочет, чтоб он, гетман, первую колею ложил… А в случае неудачи?.. Нет ли в этом тайного умысла?.. Сейм изберет королем Речи Яна-Казимира… Отчизне нужна твердая рука. Будет ли Ян-Казимир той рукой?.. Время покажет… Как только утихнет бунт черни в крае, войско ударит по черкасам с севера. Гетман поведет войско. Оно ждет его…

Гетман остановился у столика, взял зубочистку, безразлично посмотрел на нее и сдавил жесткими пальцами. Перо звонко хрустнуло. Гетман бросил его на столик. Не глядя на адъютанта, застывшего у двери, приказал:

— Завтра утром — карету! Поеду в Несвиж… К войску…

И снова стремительно заходил по комнате.

Купец был дивный. Высокий, сухой, с пушистыми пепельными усами. Из-под мохнатой смушковой шапки настороженно поглядывали большие черные глаза. Купец напоминал Алексашке филина. Телега его завалена доверху всякой всячиной: мешками с золой, высохшими овчинами, железным сквабом. Чтоб набрать все это, немало надо походить по дорогам. За дробницами на поводу шел здоровенный и злющий лохматый пес. Купец не говорил, откуда и куда едет, только спросил Алексашку:

— Далеко до Пиньска?.. — и сам же ответил: — Верст десять, наверно, будет… А ты куда путь держишь?

Алексашка замялся, но тут же сообразил:

— В Пиньск.

— Жеребец ладный, — купец оценивающе посмотрел на буланого, потом задержал глаз на Алексашкиной рваной одежде, прищурился и ничего не сказал.

Чтоб не спрашивал больше, Алексашка добавил:

— Пан наказ дал в Пиньск.

— Кто пан у тебя?

— Телеханский, — сморщился Алексашка.

Купец зычно рассмеялся и, пригладив ладонью усы, загадочно крякнул:

— Пан Телеханский, а по лунинецкому шляху едешь! Ой, хлопец, врешь ты нескладно.

Алексашка разозлился и почувствовал, как внезапно жаром запылало лицо.

— Не знаю, какой шлях!

— Да господь с тобой! Мне все равно. Скажи лучше, в твоих краях соболей не продают?

— Продают, — наморщил лоб Алексашка. Тут же вспомнились полоцкие базары и ярмарки. Слыхал не раз, что купцы охочи до соболей и бобров, хорошо платят за мех. — Купить можно, лишь бы деньга была.

— Почем просят?

— Говаривали, двадцать штук вместе три рубля грошей, — сказал наугад Алексашка.

— О-о! — протянул купец и, надвинув на лоб шапку, почесал затылок. — Корова по статусу Великого княжества Литовского сто грошей, и не больше. А ты вон куда!

— Не я продавал. Слыхал так. Я ремеслом занят.

— Что умеешь?

— Ковальское дело. Топоры варил, пилы нарезал. На панские дормезы оси ковал.

— Паны ладно платили?

— Ведомо, плата у них одна.

— Остер ты на язык! — усмехнулся купец и, цмокнув, задергал вожжи. — Теперь паны не очень гроши бросают. Деньги на большую войну берегут. Указ короля такой: с каждой хаты в селе и городе по десять злотых в год до конца войны…

Алексашка ничего не ответил. Было жарко, и буланый шел неспокойно — досаждали оводы. Алексашка подумал: купец ушлый, по свету колесит и, видно, знает, что где деется. Зря молоть языком не станет.

— У нас тут тихо.

— Ты откуда знаешь, если дальше панского двора не хаживал? Не хочет чернь терпеть иезуитов… Ты православный?

— Какой же! — кивнул Алексашка.

— Белорусцы народ податливый, мягкий. Паны из него вон сколько крови выпили. Люд молчит. Сносит. К покорству и послушанию приучен… Скажет тебе пан голову об колоду расшибить — расшибешь. Чего молчишь?.. Расшибешь?

— Будто тебе пан заказать не может, — обиделся Алексашка.

— Я — вольная птаха. Захочу — в Неметчину поеду. Захочу — в московское царство подамся. Я про чернь речь веду. Глянь, что на Украине деется. Стало казакам муторно от шановного панства — под хоругви стали. Им другого выхода нет: кто — кого. Нашла коса на камень. Но если, упаси господь, одолеют паны, знай: во сто крат горше на Белай Руси люду будет.

«Крамольные речи купец ведет», — подумал Алексашка и горестно вздохнул: говорил купец правду.

— Что люду делать остается…

— Сабли ковать! — и, рассмеявшись, испытующе посмотрел на Алексашку. — Я пошутил… Что делать? В Пиньске знаю седельника Ивана Шаненю. Ему коваль нужен был позарез.

— Зачем седельнику коваль? — Теребень прихлопнул ладонью овода на упругой шее буланого.

— Надобен, раз ищет. Дормезы будет делать. — Купец подтянул на ходу чересседельник, обошел воз и, не глядя на Алексашку, спросил: — Что ты у пана имеешь? Кусок куницы? Пятьдесят грошей в год платишь? Или, может, тяглый?

Алексашка промолчал. Свесил голову. К чему такие речи ведет купец? Что предлагает он? Бежать от пана к седельнику? Призадумался Теребень. Случай в самый раз подходящий. Ведь не станет рассказывать купцу, почему бежал из Полоцка и какие у него думы теперь.

— Посмотреть можно, — уклончиво ответил Алексашка.

Купец долго шагал молча, держась рукой за дробницы. Поношенные и помногу раз подшитые капцы мягко ступали по теплой, пыльной дороге, оставляя следы. И он о чем-то думал. Вдруг купец заговорил:

— Черкасы кровь льют, чтоб от панского пригнета избавиться. И многое свершили. А сейм замыслил ударить черкасов с севера. Войско собирает… С Белой Руси пойдет… Если б поднялись здесь хлопы, в загоны казацкие с пиками и саблями пошли! Браты же вам украинцы, браты! — глаза у купца сузились, стали тревожными. Взмахнул кнутом и рубанул по репею, что рос у самой дороги. Словно саблей скосил. И замолчал, будто ничего и не говорил.

Алексашку как иглами прошило. То, что украинцы браты — Алексашка сам сердцем и разумом понимает. Иначе не мыслил бы на Сечь подаваться. А что сейм задумал — ему неведомо, и разбираться в этом не с его умом.