Илья Клаз - Белая Русь [Роман]

день рождения Святителя Миколы гудели колокола храма Бориса и Глеба. От Великого посада на Слободу, на Экимань, на Заполотье плыл величественный, волнующий душу перезвон, от которого в сладкой и тревожной истоме замирало сердце. Под ослепительным солнцем, в теплом прозрачном, как стекло, воздухе еле заметно мельтешились пять сверкающих глав Софийского собора и шлемовидный купол Спасо-Ефросиньевской церкви.

Яркое солнце до боли режет глаза. Алексашка Теребень жмурится. Набегают слезы, и он смахивает их со щеки грубой ладонью. Не отводя очей от белокаменной громады собора, Алексашка крестится три раза и, поеживаясь, кричит в оконце избы:

— Выходь, Фонька! Благодать-то какая!..

Заскрипела дверь, и Фонька Драный нос потянул утренний, напоенный весной и первой зеленью воздух, замотал кудлатой головой. Посмотрев на Алексашку осоловелыми глазами, усмехнулся, ощерив большие белые зубы.

— Благода-ать!.. — Почувствовав едва уловимый пряный запах, который тянулся от Верхнего замка, сладко зацокал: — Теперь купцы из теплых краев всякую всячину везут.

Алексашка Теребень хмыкнул и покосился в сторону Верхнего замка.

— Из теплых краев не очень. У черкасов дороги неспокойны.

А что правда, то правда: купцы в Полоцке наживают мошну. Были бы заботы — у любого крамника найдешь французскую багазею, свейские топоры, венгерские вина, соль и селедку. Вдоволь было в торговых рядах лоя, мыла, оцоту. Сказывают, ни в Москве, ни в Киеве нет такого обилия меха, шкур, пеньки, сермяжной тканины и рогож. В Полоцке грузили на струги и шкуты пеньку да жито и гнали водой через Ригу в неметчину. Приезжали в Полоцк торопецкие, смоленские, новгородские, виленские купцы, закупали возами воск, жито, сыры и стравные речи.

Фонька Драный нос навалился на плечи Алексашке, цепкой ладонью сжал локоть друга. Но мысли у Фоньки Драный нос были не о купцах. Думать о них — все равно что чужие деньги считать. А денег ни у него, ни у Алексашки не было. За злотый, зашитый в порты, хозяйства не наживешь.

— О-го! Черкасчина теперь не Белая Русь. Там круто приходится шановному паньству.

Не трудно было понять, что имел в виду Фонька Драный нос. Вся Украина в огне. Побросали черкасы свои мазанки, пошли за Богданом Хмельницким добывать волю для края. В страшных сечах сходятся казацкие полки с гусарами и драгунами Речи Посполитой. Рубятся так, что сабельный звон долетает до Полоцка. Днями пришли вести: под Желтыми Водами Хмель разбил войско коронного гетмана Речи Посполитой пана Потоцкого. Сказывают, что дороги и поля там усеяны трупами, бродят голодные кони, со степей слетается воронье на кровавый пир. Теперь нашла коса на камень.

— А что Белая Русь?! — сверкнул глазами Алексашка и двусмысленно добавил: — Обожди-ка, время покажет…

Алексашка Теребень осекся — на буланых жеребцах шли по улице рысью лентвойт Какорка и писарь поспольства. Придержали жеребцов возле избы медника Никифора.

— Пошли! — хмуро шепнул Алексашка Фоньке. — Сегодня носит их нелегкая…

Изба Алексашки стояла на отшибе. Подумалось Алексашке, что не станут сворачивать на раскисшую от грязи тропу. Когда скрылись за дверью, Алексашка для верности накинул крючок. В медные кружки Алексашка Теребень разлил остатки браги, подсунул ближе миску с кислой капустой и отломал два куска хлеба. Хлеб был черствый, горьковатый. Но Алексашка рад, что и такой в хате есть. Один кусок положил перед Фонькой. Выпить брагу не пришлось — через оконце, затянутое прорванным бычьим пузырем, разглядели буланых, и в избу долетел властный голос Какорки:

— Открывай, смерд поганый!..

Алексашка и Фонька Драный нос переглянулись. Но ничего не оставалось делать, и Алексашка отбросил крючок.

Пригнувшись, Какорка осторожно переступил порог, сморщился от тяжкого мужицкого духа, сплюнул. Присмотревшись, сурово покосился на стол.

— Бражничаете?!.

— Великое свято сегодня, пане лентвойт, — заметил Алексашка и подумал: что ему, ляху, до православных праздников? Не впервые в день праздника устраивает пан лентвойт посмешище над верой. Сердце подсказывало, что и сейчас с таким же умыслом носится пан по Заполотскому посаду, где цеховые и работные люди живут. — Не грех на свято кубок поднять, пане.

— Свято? — под свисающими усами дрогнули жесткие тонкие губы в презрительной усмешке. — Не слыхал.

— Звоны Бориса и Глеба бьют, пане лентвойт.

— Не слыхал! — и повернул голову к писарю: — Кто?

— Кузнечного цеха подмастерье Алексашка Теребень. Задолжал два талера… В костел не ходит…

Алексашку будто жаром обдало.

— Я, пане писарь, тебе в руки отдал!..

— Брешешь! — перебил писарь.

На прошлой неделе в сухую узкую ладонь писаря Алексашка положил два сверкающих талера с отбитком короля Владислава. И сейчас уставил писарь колючие бессовестные глаза — «Брешешь!».

— Зачем мне брехать? — насупился Алексашка. — Бог сведка. За два талера грех на душу брать не буду.

— Схизматик! — прошипел лентвойт Какорка и короткой ременной плетью опалил плечо.

Алексашке показалось, будто раскаленное железо приложили к телу. На мгновение замутилось в голове. Сжал зубы от боли. Под рубахой поползла вниз по спине теплая липкая змейка. Не сдержался — метнул на Какорку свирепые глаза.

— За что, пане лентвойт?!.

Тот перехватил недобрый взгляд, поджал губы и трижды огрел плетью, повторяя после каждого удара:

— В костел, в костел, в костел!..

От злобы перехватило дух у пана Какорки: валились хлопы наземь от первого удара, молили о пощаде. А этот стоит, словно из камня высечен, словно в кольчугу одет.

— Долу! — в бешенстве закричал лентвойт.

— Тебе, пане, ведомо, что я православный. В церковь хожу… И веру нашу не согнешь долу, пане… — сжав кулаки, Алексашка шагнул к лентвойту.

Такой наглости пан Какорка уже давно не видывал. Но и не удивился ей. Последний час все больше дерзит чернь и выходит из повиновения. А этот, вместо того чтоб на колени пасть — кулаки стиснул!