Чингиз Гусейнов - Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Воронцов считает, что именно с его наместничества начинается новая эра в покорении Кавказа, и Ханыков о том же: «Общее неудовольствие вредным невниманием многих главноуправляющих приготовило запасы ропота и смут в Нахичевани, Карабахе и Талышинском ханстве, коими Феттаху легко будет воспользоваться; и поэтому для выгоды нашей полезно было бы склонить персидское правительство на то, чтоб оно пригласило от себя Фет-таха провести последние дни жизни где-нибудь в святых местах — в Кербеле или Мешхеде, свободно посвящать дни свои подвигам благочестия».

Так и закончил дни свои старец, мечтавший создать идеальный рай в краю справедливости и порядка. Но ни у кого не возникло и мысли, ибо кто знал, что белый саван, в который облекли тело умершего Феттаха, хоть как-то может быть увязан с образом белого царя, так пленившим в свое время мучтеида; потеряв сыновей и доброе имя среди единоверцев, чуть не сгорев при пожарах, лишившись любимых книг… Но кому нужен этот твой рай, Ага-Мир-Феттах?

— Фатали, ради бога, не жги бумагу! Сколько можно?! Пишешь и жжешь, пишешь и снова жжешь!

Было ясно, но начало запутываться. Четкая иерархия и порядок. И каратели — не каратели, а приносящие благо. И бунтовщики — возмутители, которых надо усмирять. Но краю нужен покой! Он измучен междоусобицами, разбоями, дикими набегами. Как в окружении сильных и больших государств удержаться? И — лучше царь, чем шах и султан. Ведь вот же — бежал из Ирана Фазил-хап Шейда. Да, да, тот, кто с Пушкиным встретился: северный поэт на юг, а южный — на север с извинительной поездкой (фанатики российского посланника убили).

Фатали поручено опекать беглого поэта, тот ему в отцы годится.

— Он поглядывал на мои крашенные хной ногти, — рассказывает Фазил-хап Фатали о встрече с Пушкиным, — и произносил какие-то высокопарные слова, будто на приеме у Шах-Аббаса, я его перебил. Дорогой мой человек, говорю ему, не надо, давай проще, ведь мы с тобой поэты, и я не шах!

— Ну как? Червонцы целы? — при Фатали спросил Бакиханов.

Фазил-хан тогда, в свою извинительную поездку с сыном Аббас-Мирзы Хосров-Мирзой, получил в Петербурге от императора золотые часы, бриллиантовый перстень и несколько сот червонцев.

А накануне Бакиханов — Фатали: «Прочел бездарную оду, возвеличил императора!..»

— Как жить-то будешь?! — спрашивал Бакиханов, а тот молчит, сердится, но виду не подает.

Даже Фазил-хан Шейда сбежал в Россию. И нечего, выходит, бунтовать горским племенам. Угомонились бы — пошла б спокойная жизнь…

Но очень уж оскорбительный у воззваний тон.

«Наши войска истребят ваши аулы и все имущество ваше, и вы навсегда лишитесь земель, ныне вами занимаемых».

Но отчего ж царские бегут к горцам? И немало пленных!

— Я бы этих беглецов! — И не может Головин придумать более страшной казни, чем есть: сожжение сел, истребление припасов, угон скота. Старик с обгорелыми бровями и бородой. Девочка над трупом матери, вся измазанная сажей. Что еще?!

Шамиль: «…знайте, что те, кто перебежал к нам, стали чистыми!»

— Эй! — кричит кто-то в ауле. — Из этой миски есть нельзя! из нее гяур ел! испоганил рот — пойди умойся в реке… Только далеко не ходи, на той стороне гяуры, убьют тебя…

И генералы, генералы! «Тут одно дело намечается!..» Но ни звука: убийство Шамиля. Или хотя бы его мюрида Ахверды-Магому… Жаль Хаджи-Мурата упустили, бежал! А о карательном отряде генерала Бакунина в селение, где укрылся после побега Хаджи-Мурат, рассказал Фатали сам Хаджи в минуту смятения в Тифлисе, уже замышляя новый побег. Они смотрели итальянскую оперу в новом тифлисском театре. Сначала у Фатали о Нухе спросил: кто у него там и как найти, а потом о Бакунине: «Андийские войска от Шамиля помогли, бежали урусы, а генерал погиб…» И вдруг: «Я должен быть в Нухе. Оттуда я пошлю человека к Шамилю. Он не смеет убить мою семью!» — «А ты бы посмел?» — «Я бы?» — задумался. «Да, я бы посмел! Я Гамзат-бека убил и не дрогнул. Я многие семьи уничтожил. Убьет Шамиль, непременно убьет. И ваши мне не верят, я бы захватил Шамиля, пусть дадут мне войско!..» — «Да, упустили Хаджи-Мурата», — сокрушается Головин, думая о новой затее.

«Неужто, — спрашивает он у генерала Граббе, — не найдутся люди, которые решатся на истребление? Сумму какую употребить? До двух тысяч серебром из средств экстраординарных!..»

Нашли человека. Из чеченцев. И он убил первого после имама — Ахверды-Магому!

«Может, и с Шамилем рискнем, а?»

А пока думали, выяснилось, что Ахверды-Магома жив. И еще один слух окажется ложным, пока — уже при Воронцове — не будет действительно убит.

Воронцов узнал об этом, когда подписывал донесение к военному министру. «Магома?! Неужто?! Не Кибит, а Ахверды?! Поздравляю!..» — и улыбнулся лисьей своей улыбкой. «Ай да молодцы!» И стал читать дальше свое донесение: «…громкий и единодушный возглас за здравие государя императора, при пушечной и ружейной пальбе, дал знать неприятелю, что мы празднуем приобретение этого края, отнятого окончательно».

Усилилось дезертирство: из неблагонадежных (наводнили Кавказ бывшими мятежниками да злопыхателями-болтунами!), из ссыльных полякЪв. Из них Шамиль составил даже стражу, лично — свою, отвел им земли, а пока строят дома, Шамиль позволил им жить у кунаков. Одно время побеги уменьшились, когда узнали, что плен — пуще каторги, изнуряют тяжкими работами, но Шамиль изменил тактику: дарует дезертирам свободу. Льют орудия в Дарго, льют ядра и картечь на дворе Шамилева дома.

— Фатали, поговорите с ним, чего он от нас хочет?

— Я Чага Акаев.

— Кумык? — понял тотчас.

— Да, из андреевских.

— А я Фатали, из Нухи.

— Я Оздемира убил!

— А кто такой Оздемир?

— Ай-ай-ай! Чеченского наездника Оздемира не знаешь? Пятьсот воинов Шамиля, а он их начальник!

— Почему убил?

— Радоваться надо, а не «почему»! — И смотрит на Головина: мол, не радуется, как же так, начальник?! — «Вот доказательство!» — показывает Фатали кисть к шашке, вроде темляка. — «Читай! Что, трудно?» — наглый такой малый. — «Я наизусть выучил: «Нет Оздемира храбрее, нет его сабли острее!» Это Шамиля орден! Я, Чага Акаев, убил Оздемира!»

Ладожский ни одного туземца не упустит, чтобы досконально не выведать: кто? нюансы психики, поведения, обычаи?.. И Фатали тоже: все, что знает, доверчиво выкладывает — чтоб установился наконец-то мир на этой земле!

Ладожский ему: «Мы с вами послевоенное поколение и легче поймем друг друга». Будто сговорились: и Кайтмазов ему как-то о том же: «Мы с вами…» Ну да, а как же, ведь в двойном подчинении: внутреннем (Ладожский) и внешнем (Никитич); но Никитич ни разу не сказал Фатали, что они-де — послевоенное поколение.

— А какую войну вы имеете в виду? — Надо уточнить, чтоб не было кривотолков.