Борис Костюковский - Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

— Что верно, то верно…

— Да, это верно, — продолжал Михаил. — Но это не значит, что он не пойдет на уступки… Пойдет, если ему это будет выгодно. Он не пожертвует и ломаного гроша, но не пожалеет и тысячи, если ему нужно будет вас купить. Да, товарищи, купить! Кто-то выкрикнул:

— Мы не продажные!

— Мы своего требуем!

— Вот именно — требуем, — подхватил эти слова Васильев. — Своего? Да полно! Своего ли? Нет, кто малым сыт, тот недостоин большего! Не подачки нужны рабочему классу, не кусок хлеба. Рабочий класс не просит, он требует, он борется! Не просто за кусок хлеба, а за то, чтобы этим хлебом распоряжаться самим. За то, чтобы свергнуть тиранов и самому стать хозяином своей судьбы. К этому зовет вас социал-демократическая рабочая партия. К этому зовут вас большевики!

Раздались аплодисменты, свист, крики «правильно», «молодец».

Васильеву с трибуны видны были те, кто аплодировал, и те, кто свистел. Свистунов было больше.

— Если с нами по-хорошему, и мы по-хорошему…

— Нам жить дай — и мы не кровожадные…

— Много ли нужно рабочему?

— Вот-вот, — закричал Васильев. — Тут кто-то сказал: много ли нужно рабочему! Отвечу: много! Очень много! Весь мир. Потому что весь мир создан вашим трудом, товарищи! Будьте же достойны своих рабочих рук, уничтожьте тиранов, которые набивают за ваш счет свою мошну. Ваше счастье — в ваших политических правах. Вот почему большевики провозглашают: «Долой тиранов! Долой царизм! Да здравствует свобода!»

Эти слова как бомба разорвались в цехе. Видно, прочными были стены на заводе Ротшильда, если выдержали поднявшийся шум.

Когда стали расходиться, Шендриков, чувствуя, что аудитория уже не единодушна, подошел к Васильеву и громко, чтобы все слышали, сказал:

— Насколько я понимаю, мы с вами члены одной партии?

— Насколько я понимаю, — так же громко, во всеуслышание ответил Васильев, — мы с вами состоим в разных фракциях одной партии. Пока еще одной и той же…

И он, повернувшись, пошел туда, где его ждали Джапаридзе и Фиолетов.

А следом, стараясь не отстать и не очень приближаться, шел небольшой человек в мусульманской шапочке.

За первым же поворотом Михаил неожиданно для себя увидел жену.

— Маруськ, ты как здесь очутилась?..

— Я больше никогда не оставлю тебя одного. Ты узнал вон того, ну, этого…

Васильев даже не посмотрел, — он знал, о ком говорила жена.

— Конечно, узнал, Маруськ… Но что поделаешь? Ваня Фиолетов сказал тихо:

— Холуй Исламбека. Бабаев. Ничего, далеко не пойдет.

И он резко повернулся к филеру. От неожиданности тот застыл как вкопанный…

— Бабаев, — сказал Ваня. — Ты меня знаешь?

— Знаю.

Фиолетов поднял кулак:

— А это знаешь?

— И это знаю, Ваня…

— Вот и ступай своей дорогой. Еще раз увижу — ребра посчитаю.

— Нишиво… Я нишиво…

В Белый город они отправились порознь, твердо условившись завтра встретиться снова. Алеша Джапаридзе и Ваня Фиолетов обещали познакомить Михаила с Александром Митрофановичем Стопани.

— Между прочим, — сказал Алеша, — он ваш земляк, в Кисловодске родился…

— Да, и довольно близкий сосед… Я — в Пятигорске.

Домой Васильевы вернулись поздно. Михаил не сомневался, что о его сегодняшней речи будет доложено куда следует: он уже понял, что «Черная шапочка» не случайно появился на собрании в Балаханах. Интересно другое: почему? Выступления Шендриковых проходили довольно часто при полном попустительстве хозяев и властей. Значит, не Шендриковым интересовался господин Бабаев.

Марию снова охватило беспокойство.

— Мне страшно, — говорила она, — у него такой бандитский вид.

Михаил рассмеялся.

— Не бойся страшных с виду, бойся страшных изнутри. Как тебе нравится мой афоризм?

Но Мария Андреевна не приняла шутку. Она сказала решительно:

— С завтрашнего дня иду работать. Не могу больше сидеть дома и думать, дождусь я мужа или нет.

— Маруськ, пора бы привыкнуть…

— Разве к такому привыкают?

Она помолчала несколько минут, а потом спросила:

— Скажи, Михаил, может быть, и от меня была бы какая-нибудь польза твоему делу?

Он хотел отшутиться, дескать, в родильном доме от акушерки Васильевой больше проку, но спохватился.

Михаил посмотрел на жену так, будто видел ее впервые. Нет, это была она, его Мария, Маруськ, которой посвящал он стихи, с которой скитался по Бессарабии и Крыму. Вот этот ровный, словно выточенный из слоновой кости, носик, эта чуть вздернутая верхняя губа, эти чему-то всегда удивляющиеся глаза… Он узнал бы их среди сотен, среди тысяч. А волосы, зачесанные назад, мягкие и добрые… Он любил их шоколадно-каштановый цвет, их щекочущую нежность и даже запах, ни с чем не сравнимый…

Она хранила все, что напоминало о зарождении их любви. И эту записку на желтом тетрадном листочке: «Наш мир — арена вечной борьбы, и для каждого живого существа не может быть величайшего счастья — это знать, быть уверенным, что есть другое около нас существо, на которое можешь вполне положиться, которое желает тебе добра и не предаст коварно в последний момент. М. Васильев — дорогому Маруську…»

Это было давно! Он ведь уже совсем старый, Михаил Иванович Васильев, ему в нынешнем году минуло двадцать семь лет…

Ему ни разу не удалось побывать в местах, где родился, с тех пор, как покинул он Пятигорск. Но в памяти отчетливо встает не родной дом на взгорье, а краснокаменный забор военного госпиталя. Здесь служил его отец, казак, каждому встречному напоминавший о своем унтер-офицерском чине… Даже маленькому Мише было стыдно перед сверстниками, когда, возвращаясь домой, пьяный отец орал на всю улицу:

— Ать-два, ать-два, левой, левой…

Тихая, терпеливая мать всегда старалась, чтобы ее дети — Алеша, Саша и младший Мишенька не видели ее слез после жестоких побоев пьяного мужа…

А унтер, забавляя праздных курортников, горланил им песни про войну, про то, как возвращались из боя козаченьки, как везли в телеге последнего оставшегося в живых станичника, безногого и безрукого. За эту жалобную песню требовал денег на помин казачьей души, а если кто говорил «иди с богом», буянил и ругался, бил себя в грудь и, обливаясь горючими слезами, сетовал на людскую черствость…

В минуту редкого протрезвления, устало возвратись домой после черных работ на госпитальном дворе, он потчевал младшего сына длинной конфетой-соломкой, прозрачным переваренным сахаром в яркой бумажной обертке…

— На, ешь, лакомься, цыпленок… Ты знаешь, что такое березовая каша? А их благородия шпицрутены? Не знаешь? Моли бога за это. Вот вырастешь, станешь офицером и будешь хлестать таких недостойных, как твой отец. Р-р-раз по морде — одна конфетка, р-р-раз — другая…