Борис Костюковский - Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

Весть эта была воспринята, вопреки ожиданиям Южина, спокойно: «Ах вот как! Этим вас, господа, не удивишь, оказывается».

— Так вот, будучи не в силах подавить забастовочное движение с помощью всяких зубатовских организаций, губернатор Накашидзе решил разделаться с ним по-своему. После событий в Петербурге в январе нынешнего года он был срочно вызван в столицу. Его возвращение ознаменовалось каким-то подозрительным затишьем.

— Опять подозрительным? Не много ли подозрительного? — не успокаивался кто-то из меньшевиков.

— Много, милостивый государь, очень много. История рассудит, насколько истинны эти подозрения. А февраль 1905 года показал, что они не так уж неосновательны.

— Правильно, — поддержал Галерка…

— Если в Петербурге был кровавым январь, то в Баку обагрился кровью февраль. Накашидзе не только защищал, но и поощрял погромщиков. Он позволял им грабить магазины и лавки армян, убивать их прямо на улице. Я видел истекающих кровью людей. При мне городовой снимал сапоги с убитого армянского юноши, чтобы затем натянуть их на себя… Знали ли мы, социал-демократы, о готовящейся резне? — продолжал Южин. — Догадывались. У меня на квартире заседал по этому поводу Бакинский комитет. Мы выпустили листовки на трех языках — армянском, азербайджанском, русском, где обратились к рабочим с призывом не допустить кровопролития. Но, видимо, дело зашло уже слишком далеко.

— Может быть, в этом тоже повинны меньшевики? — съязвил все тот же голос.

— Это смотря что называть виною. Армянские националистические организации — «Дашнакцутюн», национальные социал-демократы тоже не считают себя повинными. Но ведь они посмеялись над нашим предупреждением, заявив, что ни о какой распре между мусульманами и армянами в Баку и речи быть не может. А потом удирали из города в одних портках. Именно их обвинили в убийстве азербайджанца Бабаева, ссылаясь на то, что оно произошло возле армянского собора.

Четверо суток, четыре дня и ночи, — я не буду описывать их: здесь собрались люди, видавшие и кровь, и утраты, — длилась эта резня. Скажу только, что не приказал бы Накашидзе остановить погром, если бы по нашему призыву не всколыхнулись рабочие окраины, а в центре города не начались уличные демонстрации. В большом зале общественного клуба собрался митинг. Мне пришлось выступать на нем…

Но не я вышел на трибуну первым. Мы долго слушали различных ораторов — от буржуа до некоторых лиц, именующих себя социал-демократами. И среди них — братьев Шендриковых, столь любезных сердцу меньшинства. Это они намеренно или по глупости попустительствовали бандитам, не дали рабочему классу сказать свое веское и революционное «нет!». А теперь судите сами, предательство это или не предательство. Подозрительно или не подозрительно. Революционно или контрреволюционно…

Южин еще говорил, а аудитория уже неистовствовала. Заскрипели, застучали стулья, размахивая кулаками, повскакали со своих мест меньшевики.

— Довольно…

— Провокация…

Васильев, постучав по стакану, на минуту овладел вниманием.

— Напрасно, напрасно… Мне, повидавшему резню в Баку, ваша демонстрация не страшна. Тем более — вы всё правильно поняли…

Южин словно подлил масла в огонь. Он знал, что подобные сцепы возможны, но, что меньшевики пустят в ход кулаки, представить себе не мог. «Ай-ай-ай, — подумал он. — Такие почтенные люди… Вот вам и интеллектуалы. Не на это ли намекала Надежда Константиновна?»

Он медленно, словно его не касалось то, что происходит вокруг, собрал свои записи, положил их в боковой карман пиджака и направился туда, где Галерка усиленно выяснял отношения с одним из меньшевиков.

— Хулиганство, — вопил голос, который все время прерывал Южина. — Бог знает что такое…

— Обвинить меньшевиков в измене — это же уму непостижимо, — истерически кричал пунцовый Мартов.

Кто-то взял Васильева под руку, это был Владимир Ильич. Они вышли на улицу.

— Что, товарищ Южин, хороша драчка? А все-таки наша взяла… И заметьте, несмотря на их численный перевес. Ну-с, пойдемте, нас ждет еще одно сражение — в шахматы…

За шахматной доской они встречались не часто: не хватало времени, хотя Владимир Ильич любил эту древнюю мудрую игру, Шахматистом Ильич был весьма сильным и, по мнению Галерки, мог бы успешно состязаться в турнирах с опытными игроками…

В редкую свободную минуту он с охотой садился за шахматный столик. Васильев-Южин оказался достойным партнером.

За игрой Владимир Ильич держался непринужденно, иногда напевал негромко какую-либо мелодию. Ходов обратно, даже явно ошибочных, не брал, но и противнику не делал поблажек.

— Этак, батенька, вы и в политике будете брать ходы обратно. Как же тогда на вас положиться прикажете? Нет уж, любезнейший, сделал ход, так умей за него и ответить.

Васильеву иногда казалось, что Владимир Ильич не просто играет в шахматы, что он в каждой партии ищет каких-то аналогий, что мысли его где-то далеко за пределами доски, они шире и глубже, чем просто обдумывание очередного хода. Иногда, когда ему приходилось атаковать Васильева, он, словно между прочим, замечал:

— Нет, батенька, уж не за свое дело вы, пожалуйста, не беритесь. Изводить губернаторов — этому вы научились. А вот защищать короля — не взыщите. Монархист из вас получился бы прескверный…

Как правило, Ленин сражался до тех пор, пока исход не становился очевидным.

Как-то во время партии Михаил забросил словечко насчет возвращения домой.

— В Россию бы мне, Владимир Ильич. Не по мне эта заграничная обстановка.

— А вы думаете — по мне? А я не хотел бы сейчас вдохнуть свой родной симбирский воздух? Волга, ширина, размах — сказочно.

Он говорил увлеченно, глядя куда-то вдаль, словно видел уже и Волгу, и Венец, и крутые симбирские берега…

— Россия… Нельзя вам пока туда, дорогой Михаил Иванович. Еще след ваш после бакинского пожара не поостыл. Уж поверьте мне, старому конспиратору…

Васильев и сам знал, что надо подождать. Да всякий раз, когда вспоминал о родине, становилось невмоготу.

Больше всего ему почему-то хотелось в Москву. Ему казалось, что именно там, в белокаменной, что-то назревает грозное и неотвратимое…

— Эх, Михаил Иванович, нам бы сейчас не просто домой, а на жаркое дело вернуться… — говорил Владимир Ильич. — А мы вот тут на эти очаровательные берега любуемся…

Женева в июне действительно очаровательна. Природа одарила ее всем — и жаркими солнечными лучами, и горным ветерком, и этим уютным озером. Южин умел ценить красоту и все-таки не мог избежать сравнений с другими местами. И всегда, как ни крути, получалось не в пользу Женевы… Озеро? Ну разве сравнишь его с Каспием. Горы? Красивы, ничего не скажешь. Но тот, кто видел, как серебрятся под солнцем, словно два гигантских алмаза, вершины Эльбруса, тот поймет состояние уроженца предгорий Кавказа.