Борис Костюковский - Главный университет. Повесть о Михаиле Васильеве-Южине

Керенский ушел, так и не дождавшись возвращения Чолы. Он сослался на нездоровье, вежливо пообещал не забыть «несчастного друга» и, вяло кивнув головой, удалился.

Мария и Михаил проводили его до ворот и пошли разыскивать Чолу. Он сидел на лавочке около богадельни и старательно массировал свою впалую грудь. Две уличные собаки лежали около его ног.

— Тебе плохо? — спросил Михаил Иванович.

— Нет, спасибо. Мы здесь с этой парой дворянчиков беседуем. Замечательно умные существа. Ничего не обещают, никого не ругают, ни на кого не жалуются, разве только на свою собачью судьбу.

Когда они вошли в дом, Южин спросил:

— Ну как, Чола, что ты думаешь об этом человеке?

— Демагог и болтун. И это неразрывно. Оттого демагог, что болтун. Оттого болтун, что демагог.

— А его обещание похлопотать?

— Врет. Ничего не сделает.

И не было в этой фразе ни разочарования, ни обиды.

Между тем положение Ломтатидзе становилось все хуже и хуже. Депутат Думы был лишен средств к существованию. Южин помогал ему чем мог. Но многим ли он мог помочь при своих весьма скудных средствах?

И тогда он написал письмо в большевистскую «Нашу газету», выходившую в Саратове, в котором рассказал о бедственном положении ссыльного, члена социал-демократической фракции Государственной думы 2-го созыва Ломтатидзе.

Город зашумел… Чола начал получать письма — и соболезнующие, и сентиментальные. В иных любопытства было больше, чем сочувствия.

И все же товарищи собрали некоторую сумму денег, купили все необходимое для Чолы. Но это уже ничего изменить не могло.

Последние часы Южин провел около него. Дышать Чола уже почти не мог, и только хрипы вырывались из его груди. Он не думал о близком конце. А может быть, и думал, но не говорил. Умер он холодной декабрьской ночью. Выла за окнами свирепая степная вьюга, продувая насквозь не защищенную от ветров убогую богадельню. Умер он тихо: заснул и не проснулся.

На квартире у Южина собрались Оппоков, Лебедев, Антонов и приехавший из Петрограда депутат Государственной думы меньшевик Чхеидзе. Перед смертью Чола так и не написал ему письма, боясь разочароваться в своем друге.

Михаил Иванович сообщил о том, что прах Ломтатидзе решено перевезти в Тифлис.

— Пусть рабочие всего Саратова выйдут проститься с тем, кто умер борцом, который не всегда был прав, но всегда был честен.

Как ни странно, только Чхеидзе был против того, чтобы превращать это событие в широкую политическую демонстрацию.

— Сейчас война, — убеждал он, — и законы сейчас военные.

— У рабочих всегда война с капиталом, — заметил Южин.

Большевики единодушно поддержали его.

Такого единодушия едва ли помнил Саратов. Гремели, будоража улицы, рабочие песни, неслась «Марсельеза».

На привокзальной площади и на перроне состоялись прощальные митинги.

Васильев поднялся на ступеньку вагона, и ему вдруг показалось, что все это не случайный эпизод, а продолжение борьбы, что не потерпела поражения революция в такую же декабрьскую ночь там, в Москве, что все еще впереди.

К саратовским железнодорожникам Южин шел с радостью и волнением. Словно с этого часа возвращалось к нему полной мерой что-то очень важное, может быть, самое главное. Он думал о Баку, о Москве, о далекой Женеве…

Южин понимал, что сейчас не пятый год, что война установила новые законы и жандармы с удовольствием воспользуются ими в борьбе против большевиков. И все же он решил пойти: для рабочего класса было очень важно именно сейчас почувствовать свою силу, предъявить свои, рабочие требования.

…Железнодорожники слушали его внимательно. Он уже привык к этому — опыта выступлений перед рабочей аудиторией ему не занимать. Но сейчас положение было особым: отсюда, из Саратова, ежедневно отправлялись на фронт эшелоны с людьми и грузами. Здесь все напоминало хорошо отлаженный военный механизм, и пойти против него было непросто.

Говорил Южин так, как будто бы думал вслух. Кому нужна эта ужасная война? Кто греет руки на ней, кто наживает капиталы? Кто защищает ее и посылает на фронт бесконечное количество пушечного мяса? Васильев задавал вопросы и тут же отвечал на них.

— Это не наша война, товарищи, не революционная, не пролетарская. И мы должны поднять свой голос против этой бойни, которая несет бессмысленную гибель людям, плодит сирот и калек. Мы должны поднять свой голос протеста против войны, за наши права, за рабочее дело… Заставим хозяев и власти отдать то, что нам принадлежит по праву. Забастовка, товарищи, немедленная забастовка! Вот что приведет в чувство капиталистов, заставит их посчитаться с нашими требованиями.

Она была объявлена тут же, и словно по команде, по чьему-то неслышному сигналу зацокали по булыжнику копыта конной жандармерии.

— Ух ты, — воскликнул кто-то из рабочих, — сам Балабанов пожаловал.

Ротмистра Балабанова хорошо знали железнодорожники — здесь, в этом районе Саратова, он был хозяином и владыкой.

Балабанов, еще нестарый, крупный мужчина, тяжело отдувался.

— По закону военного времени… — начал он, но в этот момент загудели голосистые паровозные гудки.

Балабанов помолчал, выжидая, а затем начал снова:

— По закону военного времени…

И снова гудки, но теперь уже в сопровождении свиста и улюлюканья рабочих.

Васильев поднял руку, и железнодорожники замолчали.

— Господин ротмистр, — спокойно сказал он, — рабочие-железнодорожники решили объявить забастовку и требовать улучшения условий жизни и труда. Если вы приехали сюда угрожать, то лучше вам убраться восвояси… Если вы хотите сказать что-то дельное — милости просим.

И он широким жестом предложил ротмистру — говорите.

Балабанов был потрясен: такой наглости он не ожидал.

— Да вы понимаете…

— Я-то понимаю… Впрочем, дело ваше. Предупреждаю: угроз слушать не будем, — категорически отрезал Васильев.

— Хорошо… Я скажу… Забастовка в такое время… когда там, на фронте; льется кровь наших братьев, когда по железной дороге идут грузы, от которых зависит жизнь ваших друзей, родных, близких… это преступление, господа, это против России, против совести…

Молодой паренек с опустившимся на лоб чубом перебил ротмистра:

— А мы этой войны не начинали. Рабочему люду она не нужна!

— Ах вот как вы заговорили! Предупреждаю: по закону военного времени за это полагается…

Ротмистр так и не смог договорить свою речь: снова засвистели, зашумели рабочие, снова завыли гудки. Балабанов дал шпоры своему красавцу коню, резко осадил назад и, злобно оглянувшись, помчался прочь. От него не отставали жандармы.

В забастовке железнодорожников приняло участие более пяти тысяч человек. По всему Саратову разнеслась весть о ней, и на всех предприятиях было объявлено: помогать забастовщикам!