Абрам Мапу - Сионская любовь

Караван прошел часть пути, и Тейман говорит своим работникам: «Двигайтесь, не торопясь, а я вернусь на Кармель, закончу дела и к вечеру догоню вас».

Тейман оседлал мула и повернул в сторону Кармеля. Вот и знакомая хижина. Увы, нет ни Розы, ни матери ее. Теймана встретила неизвестная старуха.

— Филистимлянка, мать Розы, что жила тут, велела вернуть тебе вот это. Камень выпал из кольца и никак нельзя вправить его на место.

— Где же Роза и мать ее? — в отчаянии возопил Тейман, — скажи, заплачу тебе сколько пожелаешь.

— Это мне неведомо, господин. Знаю лишь, по словам филистимлянки, что они не вернутся.

Не солоно хлебавши, ушел Тейман, понурив голову. Что произошло? Он не знает. Догнал караван, и вскоре прибыли все в Иерусалим. Иядидья, как и положено, возложил на жертвенник особые плетеные корзины, полные лучших первых плодов. Тейман стоял при сем мрачен и молчалив, и о кручине своей никому ничего не сказал. Безмолвна глубокая печаль.

Четырнадцатый день месяца Тишрей, канун осеннего праздника Суккот. Тамар сидит в своей комнате у открытого окна. Пройдет кто мимо из слабых мира сего — вдова, сирота, чужеземец или просто бедный человек — одарит его Тамар деньгами: пусть у всех будет праздник. А потом укажет путь на гумно и в отцовские винные погреба. Там распоряжаются Тейман и Зимри, раздают просителям хлеб, молодое вино и оливковое масло.

Входит Тирца в сопровождении слуги, который несет пять роскошных мужских платий, сшитых по ее указу для Амнона, спасшего Тамар.

— Хорошо, что предупредила меня, дочь, что твой спаситель из Бейт Лехема такого же сложения и роста, как этот юноша. Примерили одежду на слугу — ему впору. Повесь наряды в твоей комнате, пусть сей дар дожидается будущего своего обладателя.

— В пять праздничных одежд ты оценила мою жизнь, — смеется Тамар.

— По душе придется пастуху подарок, он не нашивал прежде богатых одеяний, — сказала Тирца.

— А эти тридцать новых кафтанов снеси ученикам пророков, — обратилась Тирца к слуге, — отдай им и на словах прибавь, что они приглашены к нам на завтрашнюю трапезу. Надеюсь, красивая одежда не затемнит вид мудрости.

Тирца ушла, а Тамар развесила в своей комнате богатые дары для возлюбленного Амнона, вновь уселась у окна, и с прежним рвением продолжила раздавать милостыню и благословлять облагодетельствованных.

В комнате появляется Азрикам.

— Деньги раздавать — не для твоих нежных ручек занятие, — обращается Азрикам к Тамар, — и с простонародьем толковать не о чем. Наслушаешься грубых речей от жалких людишек.

— Будь столь любезен, Азрикам, — возражает Тамар, — объясни мне, зачем надобно унижать и срамить бедняков? Они сотворили зло? Убили? Ограбили? Нищета и бедствия зачастую происходят из честности и прямоты. Только бездушный не поможет страждущему, лишь твердое, как кремень, сердце не растопят горячие слезы обездоленных.

— Им по вкусу дармовой хлеб — вот и вся их нехитрая подноготная. Обеднели от лени и безделья. Леность сладка и заменяет все блага. Я этому не попущу. Кто не трудится, тому и кусок не положен. Без труда тело разлагается, как стоячая вода. А посему я велел домоуправителю моему Ахану сперва подать нищим, зато потом принудить их к труду и взыскать с каждого всемеро. Выигрыш двойной: и работу с них получил, и от дома отвадил.

— Несчастные не стучатся в твои двери, боясь змеиных жал, что за дверями притаились, — говорит Тамар. — Вот осмелеют люди, откроют рот, и услышишь: «В чем уступаем тебе, Азрикам? Говоришь, нерадивы мы? А твои, господин, великие труды каковы? Чем воздаешь ты за богатство, коим благословил тебя Господь? Сытно ешь да сладко пьешь — только и всего! На пустое брюхо не жалуешься, этим нас и превосходишь».

— Не говори устами жалких и убогих и не учи и не учись непочтительности. Ведь я как-никак благородной крови да и тебе не чужой, — с обидой произнес Азрикам.

— Ах, если бы почет делал человека лучше! Однако, прости. И ответь, зачем поспешил явиться к нам на праздник? Подразнить меня?

— Дома делать нечего. И тебя увидеть не терпелось. Все твоего расположения ищу, да, видно, не заслужил. Ты груба со мной, ибо знаешь: красота тебя сбережет, и дерзкое слово не услышишь в ответ.

Говоря это, Азрикам обнял Тамар.

— Обида моя — на самого Господа, — продолжил Азрикам, удерживая Тамар, — одарил он тебя чудной прелестью и красой и тем связал мой язык.

— Оставь меня, — презрительно вскрикнула Тамар, освобождаясь, — и у меня обида на Бога: зачем Он позволил любить меня такому, как ты!?

— Как мне добиться твоей любви?

— Возненавидь меня!

Помрачнел Азрикам.

— Боже, дай мне силу разлюбить тебя, и — конец страданиям!

— Прими совет: поменьше смотри на меня и побольше слушай. Вмиг ярость разгорится и спалит ненавистные путы. Вот и освободишься!

— Совет не годится. Не смотреть на тебя я не в силах, и нет во мне гнева, не то воздал бы тебе сторицей за поношение, что терплю. Поругание же достоинства — отомщу. Еще до брака с тобой возьму себе других жен и буду любим и обожаем и, глядишь, тебя, Тамар, на путь разума наставлю, научишься благородную особу почитать. Обижать легко, сносить обиды — мука.

— Не удивил меня. Пусть так. С помощью жен твоих лучше пойму благородную особу, вроде тебя. Но до этого еще далеко. А сейчас сделай милость, исчезни с глаз, ибо не по силам мне бремя твоего благородства. Душа отдохновения просит.

— Хоть и привык я, что досаждаешь мне с тех пор, как узнал тебя, а нынче не стало мочи терпеть. Уж полгода минуло, как спаслась от львиных когтей, да, видно, заместо страха в тебе поселился бес. Лютость дикого зверя пустыни правит тобой.

— Вот и оставь меня одну, как пустынного зверя.

Горько размышляет Азрикам: «Дикие звери среди людей приручаются, а люди, живя с людьми, становятся дикими». Он ушел в гневе и обиде, оставив Тамар наедине с ее мыслями. «Великий Боже, если Тебе под силу обратить тьму в свет, сделай так, чтобы Азрикам разлюбил меня», — думала она.

Девушка вновь уселась у раскрытого окна, и дух ее встревожен, и сердце беспокойно. Она вперила взгляд на восток и видит башню царя Давида. Спешат золотые лучи, заливают светом крепкие камни. Блеском молний, искрами пламени сияют большие и малые щиты, развешанные по стенам башни. Что за зрелише — глаз не отведешь! Улицы Иерусалима полны народу. Со всех концов Сиона сошлись люди в столицу. Гомон и спешка вокруг. Вот-вот рассеится толпа, и каждый — трепет и радость в душе — найдет дорогу в свою обитель, какая ни есть, и с женами и детьми встретит распрекрасный праздник Суккот.