Валерий Бондаренко - Алина, или Частная хроника 1836 года [СИ]

Алина подкралась и притаилась на самом пороге, скрытая толстой портьерой.

Кабинет освещен был настольною лампой, разметавшей свет по потолку и по столу, белому от бумаг. Пламя в камине трещало, — тени по комнате прыгали от живого огня; корешки книг точно искрились; картины мерцали лаком холстов, тяжким золотом рам; бюсты на шкафах, казалось, гримасничали, смеялись.

Человек в тяжелом халате кружил по ковру, подбегал то и дело к столу, наклонялся над ним близоруко и тотчас почти отскакивал, — и снова кружил, все кружил по ковру, похлопывая в ладоши на поворотах.

Лицо человека было бело, волоса разметались, глаза исступленно горели.

Алина не верила глазам своим: дядюшка Сергий Семенович бегал по кабинету, как сумасшедший!

Наконец, дядюшка устал от стремительных своих эволюций, упал на диван и замер на нем в косой, неудобной позе, сжавши тонкой рукой подлокотник.

Алина постояла еще с минуту, потом бесшумно вернулась к себе и забылась тотчас тяжелым, без сновидений, сном.

«Утром дядюшка рано уехал. Тетушка всегда встает за полдень, дядюшки нет уже дома, а я пью мой шоколад в столовой одна, в десять часов. Итак, дядюшки я сегодня не видела, а жаль: какой не выспавшийся и злой у него, должно быть, вид!

Странно: вчера я видела совсем незнакомого мне человека, — лицо злобной, раздавленной фурии, — лицо, которого я и представить себе не могла.

Что же случилось?

Невольно я отвлеклась от моих печалей. В самом деле, я так мало пишу здесь о людях, которым обязана всем. А дядюшка с тетушкой заслужили подробнейшего портрета.

Дядюшку, правда, я где-то уже описала. Добавлю только, что он всегда очень прям, очень вежлив; движенья его как бы змеятся; дядюшка очень умен, по слухам. Иногда бывает он суетлив, но это редко и как-то всегда внезапно. Обычно дядюшка важен и перед тем, как выйти к гостям, выпрямляет свой стан немножечко театрально. Впрочем, могу ли я осуждать его? Он мой благодетель…

К нему приезжают чиновники, нередко совсем молодые. В эти часы двери приемной и кабинета затворяются плотно, и все слуги ходят на цыпочках, так что даже дворник, наверное, догадывается, что сейчас вершатся судьбы отечественного просвещения и науки.

Но боже мой, какая, должно быть, там скука царит!..

Тетушка смугла, полна; большая болтушка и вряд ли, конечно, умна. Впрочем, и она благодетельница моя.

Любят ли они друг друга? Не знаю. Часто утром тетушка бывает не в духе, — бранит прислугу, меня, весь свет. Но стоит заехать какой-нибудь знакомой даме — и дурного настроения как не бывало!

Счастливый характер!

Все виденное ночью так меня раззадорило, что сразу после завтрака я, пользуясь полной пока свободой, пошла на место происшествия.

В комнатах подметали, проветривали. В кабинете форточка также была открыта. При утреннем сером свете кабинет выглядел будничным, скучным. Бумаг на столе не было.

Я еще раз осмотрела комнату, что казалась мне этой ночью такой зловещей. Бледно-зеленые стены, темно-зеленый ковер и портьеры, мебель золотистой карельской березы; камин, полный серой золы. Над диваном — большой портрет, который всегда казался мне то таинственным, то смешным. На нем изображен был молодой красивый хохол в живописной своей одежде, с большой бандурою на коленях. Хохол сидел подбоченившись, лихо, — но черты лица его были мелки, хотя миловидны, а фигура казалась слишком хрупкой для простого мужлана.

Я знала: это был портрет Семена Уварова, отца дядюшки. При дворе Екатерины слыл он чем-то в роде шута, и звали его и ласково и насмешливо «Семушкой-бандуристом». Отчего дядюшка, человек щепетильно-гордый, держал портрет у себя в кабинете?

Я стала разбирать дядюшкин характер, но так ни до чего не дозналась.

Слава богу, скоро мы свиделись с Мэри, и я все рассказала ей.

— Мне это ясно, как день! — объявила Мэри. — Твой дядя самолюбив ужасно. Ему приятно бесперечь напоминать себе и другим, что вот он, сын безродного шута — теперь министр и вельможа. Как сладостно любоваться ему на портрет в часы своих успехов! Романтическая душа у твоего дядюшки, свет мой Алина! Впрочем…

Я видела, как оживилась Мэри. О, ей приятно сплетничать, — но я сама подала ей повод к тому. И я не раскаялась!

Итак, жизнь этого человека представилась мне довольно ясно. Сын лейб-гренадерского офицера (что не мешало тому быть по призванию бандуристом), Сергий Семенович оказался крестником самой Екатерины Великой! Злые языки приписывали дядюшке другого отца, — одного из вельмож Екатеринина века. В самом деле, с какой бы стати крестила царица отпрыска безродного офицера? Впрочем, кто знает истину в этом свете?

Уже 17-ти лет Сергий Семенович назначен был камер-юнкером, а юность провел при наших посольствах в Париже и Вене. Брак его с тетушкою моей, графиней Екатериной Алексеевной Разумовской, в полном смысле составил его фортуну. Нет нужды, что тетушка старше его: она богата, она была дочь министра народного просвещения, она принесла дядюшке земли, связи. И вот уже два года дядюшка — сам министр.

Мэри сказала, что его хвалят: государь им доволен.

Затем она посмотрела на меня испытующе, улыбнулась и вдруг заметила, почти смущаясь:

— Но ты, конечно, не знаешь…

— Чего?!

— Видишь ли, моя дорогая, месье Уваров немножечко был смешон месяца два назад…

— ?

— Ведь Шереметевы вам родня?

— Конечно!

— Так вот, молодой Шереметев заболел в конце лета, и преопасно. Все думали, что он при смерти… Короче, твой дядюшка немного поторопился, еще при жизни его опечатал все имущество графа, а молодой негодяй возьми да и выздоровей! Печати пришлось снимать… И уж не знаю, как объяснился месье Уваров с графом… Кажется, Шереметев к вам не ездит теперь?.. Все очень смеялись… Да это ли одно? Сергий Семенович, говорят, и дрова казенные употребляет, и слесарей казенных для своих домашних нужд использует. Вот уж не думала, что он так, бедняжка, в средствах стеснен!..

Я покраснела: дядюшку обвиняли почти в воровстве.

— Оставим это, — мягко сказала Мэри, кладя руку на мою. — Свет зол; сплетня — пища его. Поговорим о наших делах. Так ты угадала, о ком говорил мне давеча месье д'Антес?

— О ком же?

— А вот не скажу! Будешь выезжать — сама увидишь… А пока Жорж меня вовсе не радует, — сказала Мэри без видимой связи. — Он стал беспокойный какой-то. И что он бесится?

— Бесится?!

— Ах, нет же, конечно! Просто рассеянность его мне не нравится, и вот уже третий день он к нам носа не кажет…

— К параду готовится? — сказала я с невольной надеждой.

— О чем ты?! Какой парад? На улице зима, через три дня Новый год. Среди сугробов парады — нонсенс!