Валерий Бондаренко - Алина: светская львица

Представление Алины их величествам состоялось в середине апреля, а уже 3 мая она в пунцовом платье с длинными рукавами, с головною повязкой, унизанной жемчугом, и с вуалью, с блистающим вензелем императрицы — так называемым «шифром» — явилась на свой первый придворный бал.

Государь с интересом осведомился, довольна ли она своей комнатой во дворце. Алина ответила, что довольна.

Комната была обширна, но очень низка, под самой крышей. Зеленые крашеные стены, зеленые простые занавески на двух полукруглых окошках казались такими казенными. Широкая карельской березы кровать, два кресла, крытые зеленым сафьяном, гардероб с зеркалом, туалетный столик. Предметы были все больше старые, сосланные из нижних, парадных комнат дворца. Однако подбор их был довольно удачен по стилю и в тон.

«Как государь понимает, что мне несладко! Нет дня, чтобы он не перебросился со мной хотя двумя словами. И это всегда слова сочувствия и заботы почти отеческой. Вчера был вечер, когда собрались мы у императрицы, — один из тех интимных ее вечеров, где кроме царской фамилии присутствуют обычно пять-шесть человек истинно приближенных. Среди них непременно графиня Бобринская (лучшая подруга ее величества) — очень красивая и живая шатенка, которая на этот раз была в темно-зеленом бархатном платье и с такими изумрудами на шее, что дух захватило. Была и Мэри Барятинская — она как-то уж слишком внимательно и часто на меня косилась. Еще были граф Бенкендорф и знаменитый поэт Жуковский. Сей последний читал свой перевод «Одиссеи», довольно сложный. Впрочем, немолодой уж поэт так мил, такой он весь уютный и круглый, что иногда (каюсь!) он мне казался котом, без мурлыканья которого семейный вечер лишится своего сердца.

Когда мы уже расходились, я вызвалась проводить Мэри до кареты. Ее мать скромно шла за нами. А ведь еще месяца три назад я трепетала от одного взгляда этой женщины.

Мэри взяла меня под руку и сказала вдруг очень тихо:

— Итак, милая, прими мои поздравления!

— О чем ты?!

— Но государь смотрел на тебя так особенно!..

— Он в самом деле очень добр ко мне.

— Больше, чем добр… Нельзя же, в самом деле, быть такою слепой! Я тоже фрейлина, но еду сейчас домой… Ах, комнату во дворце предлагают не всем. Странно, а я-то думала…

Она запнулась.

— Что же думала ты?

— Что все у вас… уж свершилось…

Я чуть не споткнулась от этих слов. Отчего-то я подумала о бедном моем Б., но спросила совсем другое:

— Скажи лучше, как твой д’Антес?

— Он — ездит, — ответствовала Мэри очень значительно, из чего заключила я, что он снова в нее влюблен. Вот мужчины!»

Вернувшись к себе, Алина вдруг испугалась. Как! Государь ее любит? Возможно ль такое? И как же тогда Базиль?.. С ним в последний раз она виделась у тетушки полторы недели назад. Уже полторы недели! И он был как-то особенно боязлив. Тетушка весь вечер глаз с него не спускала, и дядюшка тоже. Ведь не одна только Мэри знает о чувстве царя. Может быть, Базиль боится такого соперника? «А занятно…» — подумалось тут Алине. Но что «занятно», она не додумала.

Алина живо представила статную фигуру царя с мощной выпуклой грудью, с гордой широкой шеей и профилем пронзительно-волевым. Базиль рядом с ним казался воробышком несмышленым.

Алина почувствовала себя заинтригованной новым ходом вещей. Бессознательное кокетство стало отныне спутницей обхождения ее с государем. Она смущалась там, где для смущения, казалось, не было оснований, и лукавила, когда это вроде было и неуместно. Все слова ее и сами движенья (но от искренней растерянности вначале) невольно получили волнующую многозначительность.

И государь (казалось Алине) принял эту игру. Его властный — «бронзовый», как говорили придворные, — голос сменялся для нее (и даже просто при ней) голосом любезным, в котором красиво переливались лукавые и ласкающие оттенки. Зато его взгляд вдруг делался как-то смущающе прям. Вальсируя, государь прижимал ее не более нежно, чем требовал того этикет, однако ж легкое подрагиванье его пальцев и трепет ее спины ярко чувствовали оба сквозь лайку перчатки и скользкий шелк платья.

Одна мысль (и даже не совсем мысль, а скорее, полумысль-получувство, которого Алина боялась, стыдилась и от которого отвязаться она не могла) не давала покоя ей. Эта мысль, это чувство были о тех — как говорят — упоительных и таинственных отношениях, что случаются между женщиной и мужчиной. Как фрейлина, Алина не могла не знать, что государь нередко остается с царицей наедине, что у них семеро детей, что он заботится о ней постоянно и привязан к супруге своей всею душой. Однако, он любит и ее, Алину? Но так поступают многие мужчины. Тот же д’Антес всем прожужжал уши о своей любви к мадам Пушкиной, а сватается к Мэри и, сказывают, имеет еще какой-то очень серьезный роман. Вот только с кем? Угадать эту даму Алине не удавалось.

Впрочем, совсем осудить «сих несносных мужчин» она не могла, ведь себе-то Алина упрямо твердила, что любит, любит, любит одного Базиля…

29 июня был довольно обычный день во дворце. С утра парад, затем в два часа дня государь совещался с Бенкендорфом и Нессельроде. Вечером собрались в красной гостиной у императрицы. Было холодно: дрова в огромном камине из темного малахита трещали, и сквозь хрустальный экран пламя рассыпало по залу множество острых подвижных бликов. Увы, теплее от этого не становилось.

Графиня Бобринская была на этот раз в аметистах, от которых опять у многих дух захватило. Царица очень любезно поговорила с Алиной, посетовала на дождливое и холодное нынче лето и спросила, не сыро ли у Алины в ее «мансарде». Старуха Голицына присоветовала всем кушать побольше клюквы от простуды и для хорошего настроения. На этот интимный вечер впервые был допущен д’Антес и очень скромно пока держался.

Наблюдая его, Алина с удивлением обнаружила, что вовсе не занята им, как прежде. Отчего-то теперь ей были странны прежние ее терзания на его счет.

«Как же я повзрослела!» — подумала вдруг Алина.

Ее попросили сыграть несколько новых пьес, присланных из Парижа. То были мазурки и вальсы входившего в моду молодого композитора Фредерика Шопена, поляка из беглых. (Впрочем, царю лишь сказали, что отец композитора — француз-учитель.)

Пьесы оказались грациозные, легкие, немного грустные. Императрица была без ума от них.

— Знаете ли вы, что месье Шопен — друг этой несносной Санд? — спросила Алину графиня Бобринская.

— Ах, мать моя, не вспоминай ты к ночи эту чертовку! — возмутилась Голицына. — Сказывали мне, она в штанах ходит, ровно казак. И трубку курит. Вовсе стыда решились безбожники эти…