Анатолий Афанасьев - ...И помни обо мне [Повесть об Иване Сухинове]

Самый старший из них, по имени Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, несомненно тот из троих, который испытывает искренние и истинные угрызения совести: он не позволил себе ни одной фразы, ни одного слова, ни одного оправдания (последнее было бы и невозможно), даже извинения, чтобы уменьшить свое преступление… Прибавлю, что один вид этого несчастного доказывает искренность его признаний, так как он не мог ни слушать меня, ни мне отвечать, не обливаясь слезами…

Второй, по имени Сухинов, бывший поручик (участник последней войны против французов, получивший семь ран), сознавая, что заслужил свою участь, старался ослабить свой поступок, выставляя на вид тиранство полковых командиров, бригадных и дивизионных генералов, — тиранство, которое, приводя в отчаяние, было причиною его несчастия и вовлекло его в заговор с тем большей легкостью; о существовании же заговора он не знал еще за несколько месяцев до события. На мой вопрос о цели, которую он себе ставил, присоединяясь к заговорщикам, он брал бога в свидетели, что у него не было никакого злого умысла против особы покойного императора, но что их целью было просто приобретение свободы. „Свободы! — возразил я ему. — Мне это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют; но со стороны русского дворянина?.. Какой еще большей свободы может желать он, чем той, которою мы все пользуемся благодаря нашим монархам со времен Екатерины Великой до наших дней!“».

Судя по этому письму, Куракин человек не злой, либерал от жандармерии, но до мозга костей верноподданный, искренне не понимающий рассуждений Сухинова о свободе. Какая, в самом деле, свобода? Для кого и зачем? Все это, думают куракины, либо фантазии незрелого и дерзкого ума, либо желание извлечь для себя какую-то выгоду, непонятно, правда, какую. Куракиных в России много, у них власть и положение, они правят бал, Сухиновых, Бестужевых, Пестелей, Муравьевых пока очень мало, и все они занесены в особые списки, все на виду. Их будущее темно. Настоящее — унизительно и серо. Дорога бесконечна.

В одном селении Иркутской губернии, уже по осени, партию догнали двое Бестужевых, Горбачевский и Барятинский, которых везли в Читу на почтовых. На ту же каторгу, но с бóльшим удобством. Печальные светлые минуты короткого свидания.

Горбачевский рвался обняться с друзьями, в окошечке возка билось его обросшее лицо. Сопровождающий офицер был неумолим:

— Говорите через окошко, господа! Такой порядок!

Горбачевский, еще не пришедший в себя после многочисленных иезуитских допросов, после кошмарного следствия, увидев гордое лицо Сухинова, поникшие плечи Соловьева, рассеянную улыбку Мозалевского, увидев их близко, закованных в кандалы, еле передвигающих ноги, чуть не потерял сознание.

— Ваня, Ваня, ты помнишь, ты помнишь, как мы тогда поехали к Муравьеву?! — восклицал он. — Кажется, это было в ином мире. Ты помнишь… о, Иван, что они с нами сделали! Что они сделали с Сергеем Ивановичем!

— Я все помню! Как наши? Кого ты видел, кого встречал? Что с ними со всеми?

— Всех, всех убили, Иван, и Анастасия, и Ипполита, всех, всех!.. — невпопад, путаясь мыслями, отвечал Горбачевский. — Я никого больше не видел. Но скоро мы все соединимся. Надо терпеть, держаться!

Сухинов мрачно усмехнулся. Соловьев крикнул:

— Кого встретишь, обними за нас крепко!

— Довольно, господа, довольно! — вступил жандарм. — Что вы, в самом деле, не понимаете человеческого обращения. Трогай, поехали!

Трое пеших с некоторой завистью провожали взглядами возок.

— А торопиться некуда, — утешил товарищей Сухинов. — Не на свадьбу идем.

Аксентий Копна, с любопытством наблюдавший за встречей, при первом удобном случае поинтересовался у Сухинова:

— Это, значит, все ваших возят?

— Кого же еще.

Копна в раздумье почмокал губами.

— Чудное дело. Ну нашего брата, понятно, нужда заставляет супротив порядку подыматься. А вы-то почто на рожон лезете? Чего вам не хватает?

— Не знаю, — ответил Сухинов. — Должно быть, не в одной нужде дело.

— Вот я так понимаю, что с жиру вы беситесь. Прав был старик — ненасытна утроба людская. Одному хлеба мало, а завали его хлебом, ему заморских колбас захочется кушать. Или не так? — Копна смотрел настороженно.

— Сам знаешь, что не так. Один к колбасам стремится, другой воли жаждет.

— Это вы, что ли?

— Хотя бы и мы.

— Воля — она от бога. Она в душе живет.

— Волю саблей вырывают у тиранов!

Сухинов вспомнил Сергея Ивановича, недоговоренное, недопонятое между ними и снова тяжко загрустил. Копна отошел от него, смурной, недовольный. Погрузился в свое долгое молчание. Какая дума его томила, какая обида жгла?

Двенадцатого февраля партия прибыла в Читу. До Нерчинских рудников, куда их гнали, оставалось с месяц хорошего кандального шага. Их поместили в пересыльной тюрьме. Дали денек отдыха. Если бы их выпустили погулять, они за полчаса дошли бы до острога, где томились многие их товарищи. Гулять их не пустили, зато позволили поговорить через тюремную ограду с неожиданными посетителями.

Княгини Трубецкая и Волконская, и Александра Муравьева, изящные красавицы, в недалеком прошлом светские дамы, поджидали их с раннего утра. Ничего не осталось в них от прежнего блеска. На студеной окраине державы три несчастные русские женщины протягивали руки несчастным узникам. О, великое, сострадающее, верное, ласковое женское сердце! Непослушные на морозе губы складывались в подобие веселых улыбок, исстрадавшиеся очи лучились нежным приветом. Столько было в их облике гордого непокорства, непостижимого торжества над судьбой, так таинственно само их присутствие здесь взывало к разуму и свету, что не выдержали мужчины, скорбный вздох вырвался из каждой груди. Не стыдясь, плакал Саша Мозалевский, мученически улыбался Вениамин Соловьев, помрачнел, насупился Сухинов. Встреча невозможная, счастливая! Ни слова еще не было произнесено, а они — и те, кто в оковах, и те, кто относительно свободны, — ощутили, что связаны нитями крепче родства, переплетена их доля навеки в один узелок. Потом начались расспросы, и любое произнесенное слово согревал изнутри отблеск первого немого узнавания, которое нужнее и надежнее слов.

Женщины понимали, что эти трое вынесли больше, чем все остальные, чем их мужья и братья. Они хотели вселить в них надежду, ободрить, и у них было что сказать. Уже несколько месяцев в Читинском остроге обсуждались возможности побега. Было несколько вариантов. Самый надежный, к которому склонялось большинство, — нападение на караул, захват города. Дальнейшее казалось нетрудным. Погрузиться на какое-нибудь подходящее судно и плыть на нем вниз по Амуру, до океана. А там уж как бог даст.