Роман Гуль - Генерал БО. Книга 1

Дорогое платье придавало странный вид этой женщине. Она была привлекательна в нем, походя на раненую птицу, готовую из последних сил оказать сопротивление.

Дора медленно прошла из угла в угол. Неумело, словно грозя оторваться, за Дорой волочился по ковру шлейф. Дора подходила к окну, садилась, вставала. Она тяготилась жизнью в гостинице. И ролью содержанки англичанина Мак-Кулоха.

В этом городе, где Дора никогда еще не бывала, страшно разорвавшись в куски, умер любимый человек. Теперь, смотря в окно на чужой петербургский вид, Дора знала, зачем она здесь. И когда так думала, ей было легко и убить и умереть.

Распахнув с шумом дверь вошел Мак-Кулох. Он в модном костюме, в рыжих английских ботинках. В зубах сигара, с которой не расстается Мак-Кулох.

— Ну как?

— Не квартира, Дора Владимировна, а восторг! Хозяйка немка-сводница, не живет в доме. Совершенно отдельная. Лучше желать нельзя. Завтра же переезжаем. Сегодня съезжу на Обводный за Ивановской. И заживем с вами, дорогая моя, прекрасно! — Мак-Кулох близко подошел к Доре.

Дора отстранилась.

— Поскорей бы переехать, — тихо сказала, — в этой отвратительной гостинице я измучилась.

— Дора Владимировна, вы сегодня грустны. Что случилось?

— А разве для нашего дела надо быть веселой?

— Бог мой, какая вы право! Говорю, что дело пойдет блестяще. И надо быть уж если не веселой, то бодрой. Иван от квартиры будет в восторге! Только не знаю как с автомобилем. Дооа, вы любите автомобили?

— Мне кажется, что вы так входите в роль, что иногда принимаете меня за содержанку?

— Перестаньте Дора, в вас живет тысячелетняя еврейская грусть, Дора, это красиво, но утомительно. Итак завтра в четыре часа переезжаем. А сейчас идемте обедать.

— Но неужто нельзя подать сюда?

— Моя дорогая, — строго сказал Савинков, — я говорил, в вашей роли могут представиться более неприятные эпизоды. Поэтому пойдемте в общий зал, чтобы все видели, как богат Мак-Кулох и какая у него красивая любовница.

Не дослушав, Дора встала, вынула из шкафа малиновое манто.

— Дора Владимировна, милая, манто прекрасно, но в черном платье вас видели слишком часто. К обеду надо одеть хотя бы стальное. К тому же, заметьте, черное шелковое, — классический мундир террористок. Прошу вас.

Дора покорно улыбнулась. Ушла за перегородку надеть стальное с серебром.

Все таки Прасковья Семеновна уставала от ночлежки. Ведь шел шестой десяток. В этот день она поздно возвратилась из города. Настроение было подавленным. Все мерещилось, обойдутся без нее, забыли. А может даже отказались убивать Плеве. Прасковья Семеновна чувствовала ломоту во всем теле, когда с трудом поднялась на четвертый этаж.

Но как только отворила дверь, Адель кинулась с криками:

— Егоровна! Господа приходили! Нанимать! Богатые, ненашинские!

«Наконец то». Но чтоб не сбиться, Ивановская грубовато остановила:

— Да не метлешись ты, девка, говори толком.

— Говорю, сейчас были. Барыня красивая, такая роскошная, не знай, как в нашу дыру и влезла. С перьями, Егоровна, в малиновом пальте…

— Не егози, Аделька! — с нар гаркнул Вахромеев. — Полчаса, больше не будет, Егоровна, были, — сказал он, — в услужение хотели взять. Барин не русский, завтра придут в двенадцать, чтоб дома была.

Ивановская глянула на охранника. «У него острый глаз». Но Вахромеев говорил на любимую тему.

— Вот с такими господами и я по Питеру возжал-ся, а теперь, эх мать твою в прорву! — и с нар под хохот Вахромеева полетела калоша, запрыгав по полу.

— Может и не придут, наговорили только, — сказала Федосья Егоровна, садясь на доски, покрытые байковым одеялом.

— Что ты, — тараторила Адель, — придут, барыня велела обязательно наказать, в 12 мол, будут. Знать ты повариха, а? что господа сами лезут, Егоровна?

— Ладно, не трещи, устала я, находилась, — Ивановская легла на постель.

Шлепая сбитыми котами, без пяти двенадцать Егоровна взяла ведерный, жестяной чайник, стала тихо спускаться лестницей. Лестница пуста. Держась рукой за осклизлые перилы, медленно шла Егоровна. На одной площадке остановилась, делая вид, что смотрит в разбитое камнями, веками немытое окошко. Снизу услыхала легкие, мужские шаги. В пролете видела мелькнувшее светлое пальто. «Он».

Барин с стриженными усами, был в десяти ступенях. «Чорт знает, как бы не налететь. Вот какая то старуха?» — Савинков замедлил шаг, вглядываясь в морщинистое лицо. «Не она, кухарка».

— Скажи-ка тетка, — ломая язык обратился Мак-Ку лох, — где здесь кухарка, Федосья Егоровна?

Старое сердце ударило.

— Это я, барин.

Савинков остановился. Перед ним: петербургская кухарка с коричневыми, засученными, рабочими руками. Савинков в замешательстве. На лестнице не слышалось шагов.

— Ну я же и есть, — сказала Ивановская, — она самая, давайте условимся, а то могут выйти.

— Вы Ивановская? — изумленным шопотом сказал Савинков, сжимая мозолистую коричневую руку, — невероятно! Послезавтра в девять приходите, Жуковская 31, фамилия: Мак-Ку лох.

— Жуковская, 31, Мак-Кулох, — повторила Ивановская, зарубая в памяти, — в девять, хорошо. А теперь идите, сверху спускаются.

Савинков быстро пошел из дома Ширинкина, к ждавшему за углом лихачу.

Федосья Егоровна вошла радостно. — Ну, Аде-люшка, кончились мои мытарства, получила место, приходил барин.

— Приходил?

— Приходил. Аделюшка, уж и чуден, верно, что ненашинский, а только богатеющий барин.

— Когда же уходишь то?

Пряничник, Анна с мужем, даже хозяйка и «рыжий» сгрудились около Егоровны.

— Вот так Егоровна, сами разыскали! первоклассная стряпка!

А когда разошлись, на все лады обсуждая егоров-нино счастье, к Ивановской тихо подошла Анна.

— Егоровна, — сказала она, обнимая, — попросить хочу, да боюсь осердишься.

— Чего ж осержусь?

— Сама видишь, — Анна вздохнула, — какая жизнь с чортом то шатоломным, пьет, пропивает последнее, ребенка заморил, — закрылась фартуком, плача Анна, — Попросить хотела, уступи ты мне твое место, пропаду я, вгонит он меня в могилу.

«Глупая ты, глупая», — думала революционерка. — Да как же бабочка, ты это соображаешь, уступи. Вас двое, ты да муж, одно дите прокормить не можете, а я одна одинешенька, откажусь, кто ж меня кормить будет? что у меня тыщи што ль для житья припасены?

Анна гневно метнув глазом в старуху, встала:

— Злые вы все проклятущие, ТОЛЬКО для себя и норовите.

— Да прямо скажу, если б место подходящее, может и уступила, а то ведь, ну, куда ты сунешься, готовить на богатых Господ не умеешь, проживешь два дня и ты и я места решимся.

— Ну и иди, иди, чтоб тебя розорвало с твоим местом!

— Егоровна, а Егоровна, — подошла Адель, — я к тебе ходить буду, а? Да я нечасто, знаю, барыня заругаться на меня может, я разок в неделю, а?