Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Толпа у дворцовых ворот была ещё больше. Тут же, у ворот, находились два всадника, вид которых и одеяние привлекали неудержимое любопытство всей массы народа, собравшейся на площади. Всадники имели на головах высокие, стоячие, из чёрных барашков шапки с красными верхушками в виде мешков, свешивавшихся набок. В руках у них было по длинному копью. И сами они и лошади их были обвешаны оружием. Тут же, около них, стоял монах и целая толпа каких-то пришельцев с бородами и в необычном для Кракова одеянии. Наконец, тут же хлопотал и пан Непомук, энергически размахивая руками.

Когда коляска с Димитрием и Мнишеком выехала из дворцовых ворот, изумлявшие своим видом краковян всадники наклонили и скрестили свои копья в знак того, что отдают честь сидящему в коляске. Коляска остановилась. Димитрий глянул на всадников, на монаха, на толпу бородатых людей, и по лицу его пробежала молния, голова поднялась — весь он словно вырос и словно от лица его брызнули искры.

Монах низко поклонился ему — они, видимо, узнали друг друга.

— Здравствуй, Григорий, — сказал Димитрий ласково.

— Государю-царевичу много лет здравствовати, — отвечал монах.

— А вы что за люди? — обратился Димитрий к всадникам.

— Мы атаманы славнаго войска Донского, государь-царевич, — отвечали всадники, продолжая держать свои пики крестообразно.

— Кто именно и за каким делом пришли ко мне?

— Я атаман Корела, государь-царевич, — отвечал один из них.

Это была низенькая, с пепельными волосами и голубыми глазами невзрачная фигурка. Всё лицо его было в рубцах, шрамы перекрещивались и по щекам, и по лбу. Но тем страшнее выглядывало это странное лицо из-под меховой высокой шапки и невольно наводило страх на толпу. Даже пан Непомук — «отличный рубака», по словам якобы самого нунция, и шляхтич в женских котах, бравший якобы Вену со Стефаном Баторием, — и те пятились от маленького чудовища, ловко сидевшего на борзом коне…

— Я атаман Нежак, — отвечал другой, высокий, статный, хотя и калмыковатый, товарищ его.

— За каким делом вы пришли с Дону? — повторил Димитрий.

— Челом бьём тебе, государю-царевичу, и кланяемся всем тихим Доном, — отвечал Корела.

Точно слёзы, блеснуло что-то на глазах Димитрия, и он глубоко взволнованным голосом произнёс:

— Спасибо вам, атаман Корела и атаман Нежак. Спасибо вам, атаманы-молодцы… Спасибо всему тихому Дону и славному войску Донскому. Я не забуду вашей службы, когда стану царём на Москве. Ступайте за мною.

Коляска тронулась.

— И нас, и нас, государь-царевич, нас, московских людей, возьми с собою! — закричала та часть толпы, которая своими бородами и длинными зипунами привлекала такое внимание краковян. — Не покидай нас, батюшка, в чужой земле, — гудела толпа.

Димитрий сделал знак, чтоб и они следовали за ним. Вся площадь заволновалась, полетели в воздух шапки, но голоса всех покрывались рёвом двух глоток — пана Непомука и шляхтича в женских котах:

— Hex жие! Hex жие! Hex бендзе Езус похвалены!

Ранним майским утром 1604 года по глухой части воеводского парка в Самборе пробираются две женские фигуры. По самому цвету платьев, в которые они одеты, по цвету шляп, бантиков и иных украшений можно издали безошибочно догадаться, что та из них, которая повыше, — блондинка, а которая немножко поменьше — брюнетка. Тень, падающая от деревьев, скрывает их лица, и только изредка солнечный луч скользнёт то по голубому банту блондинки, то по белым лентам брюнетки.

— Ах, Сульцю, Сульцю! — говорит эта последняя с тоном печали в голосе. — Если бы ты знала, как я вчера плакала, когда увидала их. Прихожу, а они, бедненькие, приняли меня за свою маму, обрадовались, пищат, плачут от радости…

— Плачут?.. И ты видела их слёзки? — насмешливо спрашивает блондинка.

— Ах, Сульцю, какая ты нехорошая. Разве же можно смеяться над такими вещами? У тебя сердца нет, я тебя и любить после этого не буду, — говорит огорчённая брюнетка.

И она, отвернувшись, ускорила шаги.

— Нет, нет, душечка Масю, я пошутила… Ведь ты знаешь меня. Ну, прости, расскажи же. Ну, так обрадовались, плачут?..

— Да, да, гадкая Урсулка, да, плачут, злая медведица. Ведь Урсула — значит медведица… Плачут, действительно плачут. Я хотела погладить их, а они думают, что мама хочет их кормить, да своими розовыми ротиками и хватают меня за пальцы. Я и разревелась.

— Да где ж их мама?

— Ах, всё это противный Непомук наделал… Вчера, ведь ты знаешь, был у папочки званый обед в честь этого Димитрия… царевича. В этот день, говорят, 15 мая 1591 года, где-то в московском городе Угличе зарезали того мальчика, которым подменили настоящего царевича. Так папочка и вздумал праздновать, — конечно, из любезности, свойственной всем полякам, — вздумал праздновать день спасения царевича.

— Ах, татко, татко! Какой он у нас умный и милый! — прервала Урсула.

— Да… Только глупый Непомук, думая оказать особую честь царевичу, приказал хлопам наловить всевозможных птичек. Они и наловили их — принесли целые плетёные птичники. А моя покоювка Ляля убирала мне к обеду голову и говорит, что в поварскую принесли целый птичник хорошеньких живых птичек и что Непомук поймал и горлинку, у которой в парке есть маленькие дети, и говорит, что и её хотят зарезать к обеду. Я и побежала сама в поварню. Гляжу, а горлинка уж зарезана. Жаль мне её стало, так жаль! И такою противною показалась мне вся поварская, с разложенными на столах маленькими трупиками бедных птичек, что я за обедом совсем не дотронулась до жаркого. Ты заметила это, Сульцю?

— Как же, заметила. Да и царевич заметил моему мужу, что панна Марина ничего не кушает.

— Ну, уж этот москаль! Для него ведь и птичек всех зарезали.

— Да он, Марыню, не виноват.

— Конечно, не виноват. Виноват во всём противный жук этот — Непомук. Ну, так после обеда мы и пошли с покоювкой к птенцам… Их могла унести хищная птица, сова или ястреб. Я и говорю покоевой, что надо около них на ночь оставить часового. Ляля обрадовалась и сказала, что она позовёт сюда на ночь Тарасика.

— Какого Тарасика, Масю?

— Так, хлоп какой-то.

— А! Знаю, знаю этого пахолка. Ах, какая хитрая Лялька! Я знаю, что она в него влюблена и, вероятно, имела с ним, как с часовым, свиданье ночью у гнезда этих горлинок.

Марина покраснела.

— Так что ж? — сказала она. — Если они друг друга любят…

— А вот и он.

Перед ними, недалеко от тернового куста, вдруг выросла стройная фигура парня в белой рубахе, того парня, которого мы уже видели в лесу, в охотничьей засаде. У него тогда случилось несчастье: один из зайцев, которого он должен был, по панскому наряду, выпустить на охотников, задохся в мешке, за что молодцу и досталось от дозорцы. Только теперь этот хлопец был не в соломенной шляпе, а в новой небольшой шапочке.