Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Увидав господ, парень снял шапку.

— Ну, что птички? — спросила его Марина.

— Слава богу, пани ласкава, — здоровеньки и веселеньки.

— А ночью спали?

— Спали, пани ласкава.

— А им не холодно было?

— Ни, не було, пани ласкава. Я догадавсь та й накрыв своею шапкою… а шапка в мене новенька, гарна — батька на ярмарке купив.

Марина начала осторожно гладить головки птенцов, ещё не вполне оперившихся. Те сидели смирно, только ёжились.

— Что ж вы теперь не радуетесь мне, не машете крылышками, не берёте меня за палец? — говорила она. Вы, верно, голодны, бедненькие? Я вам кушать принесла.

— Ни, пани ласкава, вони не голодны, вмешался пахолок.

— Как не голодны? Всю ночь не кушали.

— Ни, пани ласкава, вони сегодни вже снидали.

— Чем?

— Та ваша ж покоева, Ляля, приносила им источки, — сказал парень и покраснел, как мак.

Покраснела и Марина. Только Урсула лукаво улыбалась. Парень переминался на месте, теребя свою шапку. Марина спохватилась, достала из кармана кошелёк и, вынув из него золотую монету, подала парню. Тот поклонился, поцеловал панскую ручку и исчез в кустах.

— Какова Лялька! Устроила себе тут свиданье с своим коханком, — весело сказала Урсула.

— Милая, душа моя! Сулечко! — перебила её Марина умоляющим голосом. Сходи в оранжерею, прикажи садовнику прийти сюда с хлопами. А я посмотрю здесь за птенчиками. Теперь их нельзя оставлять одних: вон постоянно летает тут этот страшный коршун, он их сейчас унесёт. Сходи, душечка!

Урсула ушла. Марина, оставшись одна, сначала полюбовалась на птенцов, которые, скукожившись в клубочки, по-видимому, дремали; потом, сорвавши цветок махрового шиповника, стала обрывать его, лепесток за лепестком, и шептала: «Коха — не коха, коха — не коха…» Последний лепесток вышел «не коха».

Девушка, бросив общипанный цветок, с минуту постояла в раздумье, а потом подошла к гнезду и заметила, что птички не спят. Она протянула к ним руку. Птенцы снова стали ловить её палец — проголодались уж. Тогда Марина осторожно вынула их из гнезда, присела на траву, положила птичек себе на колени и стала их кормить варёным рисом.

В это время вблизи послышались чьи-то быстрые шаги. Марина оглянулась, перед нею стоял Димитрий… Он казался взволнованным: лицо было бледно, глаза горели.

Увидав девушку, он робко остановился.

— Ради бога, простите меня… — заговорил он нерешительно, запинаясь. — Я, может быть, испугал вас, помешал вам. Простите, я не ожидал вас встретить здесь.

— Я также случайно пришла сюда, — тоже взволнованным голосом отвечала девушка. — Я узнала, что эти бедные птички вчера лишились матери, и пришла их накормить. Я распоряжусь, чтобы перенесли их в безопасное место.

Она встала и бережно положила птичек в гнездо. Потом, обернувшись к Димитрию, она с испугом спросила:

— Но что с вами, князь? Боже мой! У вас кровь на щеке… вы ранены…

Димитрий ещё более растерялся.

— О, ради бога, простите, простите меня! — говорил он торопливо. — Это ничего… пустая царапина… я не желал этого… не смел… но меня вызвали на поединок… я не мог не принять вызова… долг рыцарской чести… Простите!

— Но кто вас вызывал на поединок? — спросила девушка испуганно.

— Он — князь… князь Корецкий…

Девушка вспыхнула, потом тотчас же побелела как полотно.

— И что же князь? — спросила она чуть слышно.

— Я не хотел убивать его… Я только сбил его с коня. Но он бросился на меня, оцарапал шпагой мою щёку. Я должен был защищаться и ранил его.

— Опасно? — ещё тише спросила Марина.

— Нет, пани, я только проколол ему руку. Его увели — он в безопасности. Но я хотел, чтоб это осталось тайной. Простите же, если это нечаянно обнаружилось перед вами. Я хотел пройти парком, чтобы быть незамеченным.

К девушке воротилось её обычное самообладание. Из ребёнка, какою она казалась за несколько минут, когда заботилась о судьбе горлинок, она вдруг стала женщиной.

— Вы ещё можете пройти незамеченным, — сказала она спокойно.

Димитрий стоял в нерешительности. Он казался спокойнее, но, по-видимому, ещё более робел, чем за минуту перед этим. Наконец он осилил себя.

— Панна Марина, — сказал он тихо, почти шёпотом, приближаясь к ней. — Моя звезда привела меня к вам — от вас зависит сделать её счастливою.

Марина потупилась. Видно было, что в груди у неё не хватает дыхания. Точно она не здесь, не у этого гнезда горлинки. И одинокую пальму, и горячую голову её жжёт экваториальное солнце. Знамёна веют и преклоняются перед ней. Снежное поле… обледенелая сосна… обледенелая корона…

Несколькими годами разом, кажется, постарела девушка.

— Ваше высочество! — отвечает она медленно, обдуманно. — Звезда ваша слишком высоко взошла. Она — не для такой простой девушки, как я…

Не такого ответа ждал бродяга-царевич… Он бросается на колени. Не того ожидала и девушка. Она протягивает руки, чтобы поднять царя. Царь на коленях! Но бродяга-царь хватает её руки и целует. Перед нею царь на коленях. В девушке оказывается разом великая сила, та сила, которая уносила её в неведомые страны, к неведомым людям — завоёвывать невиданные царства. Новый апостол… ликующий Рим… Иоанна д’Арк… спасение Польши…

«Дочь моя! Перст Божий на тебя направляется», — звучит где-то в душе, в мозгу страшное слово…

— Ваше высочество! — говорит девушка так же медленно, взвешивая каждое своё слово. — Моя рука слаба для вашего дела. Вам нужны руки, владеющие оружием, а моя может только возноситься к небу вместе с молитвами о вашем счастии.

— Но без вас для меня нет счастья! — безумно говорит тот, который с непостижимо дерзким упрямством думает завоевать великое царство, имея в своём прошлом только посох бродяги.

Вот что делает с людьми, с людьми даже небывалой нравственной силы, простая земная страсть, присущая и человеку, и зверю, и гению, и отребью человечества. Бродяге-царю не нужны царства, когда не удовлетворена эта земная страсть.

— Без вас мне не нужны все троны мира! — продолжает говорить безумный.

Так оставьте меня, опомнитесь, перестаньте обо мне думать. Или станьте на челе войска, победите ваших врагов, тогда подумайте, как победить моё сердце.

Опять перед нею носится ледяная корона. Туда, на север, на льдины, ведёт её перст Божий. Ей припоминается детство, детские видения, апостольство. Нет, только с ледяною короною на голове он должен прийти и взять её на апостольство.

— Но я не завоюю моего царства, когда моим оружием, и моим щитом, и моим войском не будет надежда: в ней мои легионы, — продолжает тот своё безумие.

И — странное дело! — сошлись дети около гнезда горлинки, около осиротевших вследствие человеческой глупости, холопства и зверства маленьких птенцов, — сошлись дети: ему лет двадцать, ей — семнадцать-восемнадцать, и только бы играть да любиться детям; так нет! — хотим царства завоёвывать, хотим искать корон. И найдут, и завоюют — для детей всё возможно. Без детских порывов молодости, без детской веры в свою звезду не существовало бы творчества в мире, не существовал бы гений, не существовал бы мир…