Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Что это, матушка царевна, глазыньки-то у тебя словно бы недавно умывались? — ласково спрашивает она.

Ксения молчит, низко нагибаясь над пеленой.

— Чтой-то, девоньки, у вас тут было? — спрашивает мамушка у других девушек.

— Плакать изволила царевна, — отвечала бойкенькая большеглазая Наташа Котырева-Ростовская.

— А об чем это плакынькать ты вздумала, золотая моя? — снова допытывается мамушка.

— Так, мамушка, скучно мне.

— Нету, мамушка, царевне сначалова покойный женяшок, дацкой прынец Яганушка, припомнился, и она изволила заплакать, — защебетала востроносенькая, с сильно развитыми плечами и бюстом Оринушка, княжна Телятевская. — Всё припомнить изволила, что было на прынце Яганушке, как царевна его в окошечко увидала: и платьице на нём — атлас ал, делано с канителью по-немецки, и шляпочка пуховая, на ней кружевцо делано — золото да серебро с канителью, — и чулочки шёлк ал, и башмачки сафьян синь...

Мамушка только качала головой.

— А вы б её потешили — песенки спели, — говорит мамушка.

— Пели, мамушка, так царевна сама изволила нам такую песенку спеть, что и мы все разревелись, — щебетала Оринушка.

— Какая ж это такая песенка? Али неслыханная?

— Неслыханная, мамушка, подлинно неслыханная! Про себя изволила царевна петь да про Ростригу, про Гришку Отрепьева.

— Господи! С нами крестная сила! Вот сейчас его, окаянного, на лобном месте проклинали.

— Проклинали, мамушка?

— Проклинали.

Девушки кинулись к ней с расспросами.

— Да отстаньте вы от меня, сороки, — отбивалась от них мамушка, — дайте мне царевну-то допытать.

— Не почто меня пытать, мамушка-голубушка, и сама тебе свою песенку спою, — ласково говорила, улыбаясь и целуя старушку, Ксения. — Сама ты мастерица петь, и меня научила гласы воспеваемые любить. Я вот и напела себе песенку, и спою её тебе.

— А ну-ну, послушаем.

И Ксения, отойдя в сторону и подперев свою белую полную щёку такой же белой, точёной ручкой, тихо, заунывно запела:

— Ох, уж и мастерица ты у меня, золотая моя, — уж и подлинно млада пелепёлочка, — шептала старушка, с любовью и со слезами на глазах глядя на свою вскормленницу. — Ох, уж и песенка утробистая — всю утробушку с душенькой вымучит.

— А ты, мамушка, послушай, что дальше-то, — не утерпела Оринушка, княжна Телятевская.

— Слушаю, слушаю, сорока ты эдакая.

Ксения, взяв глубокие грудные ноты, продолжала:

При пении последних стихов мамушка встала, с боязнью и мольбой протянула вперёд руки — да так и застыла на месте.

— Что ты! Что ты, царевна! Господь с тобой! Что ты непутящее выдумала! Да не дай Бог батюшка осударь услышит — так он сказнит мою седую голову, — шёпотом говорила старуха, меняясь в лице.

— Да, мамушка, и мы то же говорили — так не слухает царевна, — снова затрещала Оринушка.

— Да ты, мамушка, дослушай до конца, — тихо настаивала Ксения. — Батюшке я не скажу об этом.

— Ох, Господь с тобой! Всю душеньку мою вымотала, — бормотала старуха.

— Ну, слушай же — ещё меня не постригли, — улыбаясь, говорила Ксения, перебирая свою трубчатую косу. — Слушай.

Когда Ксения кончила и оглянулась на подружек, то увидела, что две из них, и в том числе большеглазая Наташенька, княжна Котырева-Ростовская, забившись в угол, горько плакали.

— Голубушки мои! — бросилась к ним Ксения. — А вы и вправду подумали, что меня уж постригли. Перестаньте плакать. Ну, будет, будет, пучеглазая моя Натунюшка! Будет и тебе, чернобровочка моя Парасковьюшка! Не плачьте. Меня ещё не постригли — мы ещё с вами на добрых молодцов посмотрим.

И царевна ласкала и целовала своих подружек.

— Ох, уже ты мне, егоза! — ворчала мамушка. — Всех перемутила, и меня, старую, чуть в слёзы не ввела.

— А как, мамушка, Федя братец за эту песенку на меня взлютовался, так святых вон понеси: «Ты, говорит, обиду чинишь нашему царскому роду...»

— И подлинно чинишь. Пронеси только, Господи, всё это мимо царя-государя! Ох, страшно. Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его, — крестилась мамушка.

— Нет, мы уже с Федей помирились, и он больше на меня за это не сердитует и показывал мне свой чертёж Российского государства, — успокаивала всех Ксения.

— Какой чертёж, голубушка царевна? — спросили девушки.

— А на большой бумаге да киноварью с синим крашен, — защебетала было востроносенькая Оринушка Телятевская, да и прикусила язык, вспыхнула как маков цвет и закрылась руками.

— А что, стрекоза, разве ты видала? — накинулась на неё мамушка.

— Нету... Он... Царевич... Чертёж этот... Я нечаянно... И царевич нечаянно, — бормотала растерявшаяся девушка.

— То-то у вас всё нечаянно. Поди и поцеловались нечаянно, — ворчала старушка.

— Нету, мы не целовались, мамушка.

И Оринушка совсем присмирела. Присмирели и другие девушки. Ксения, глядя на них, только улыбалась.

А царевич, которого мамушка поклепала, будто он целовался нечаянно с княжной Телятевской, с Иришей, сидит в это время в своей комнате и серьёзно занят своим чертежом, наделавшим во дворце столько шуму, особенно в женской половине, в тереме.

Чертёж этот — ничто иное, как ландкарта, на которой изображено Московское царство. Ландкарту эту чертил сам царевич, который был большой искусник и всякой книжной мудрости навычен.

Царевич Фёдор — юноша лет шестнадцати, хорошо упитанный, белотелый, белолицый и румяный, и в отца — черноволосый и черноглазый.

Он сидит над своей ландкартой и надрисовывает её то там, то здесь. Около него пожилой мужчина в богатом боярском одеянии стоит в большом недоумении.

— И ты, царевич, доподлинно сказываешь, что тут вся Российская земля на этой бумаге уместилася? — спрашивает он недоверчиво.

— Вся, дядя, доподлинно вся, — отвечает Фёдор.

Дядя с изумлением разводит руками.

— Да тут и Кремлю-то одному не поместиться, царевич, а то на! Вся Российская земля! Да Российскую-ту землю и в кои годы объедешь.