Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Благослови меня, матушка, — сказал он робко.

Женщина в саване, взглянув ему в очи, отступила и закрыла глаза рукой, как бы припоминая что-то давно-давно виданное. Отняв руку от глаз и вновь взглянув в лицо пришедшего, она сказала:

— Подожди благословения — я не вижу у тебя глаз.

Пришедший поклонился, желая скрыть то, чего у него не находила эта страшная женщина.

— У тебя их и прежде не было, — продолжала она. — Тебя Бог кротом сотворил. Да уж опосле, когда увидала я, что на тебя вся Российская земля шапку-невидимку надела, я думала, что Господня милость бысть на тебе — глаза тебе Бог дал. А теперь сама вижу, что нету глаз у тебя, крот в чужой шапке.

Пришедший впал ещё в пущее смущение.

— Ты шапку украл, а у тебя хотят перекрасть её, — продолжала она. — О шапке своей ты пришёл говорить со мной, а не о душе.

— А ты нетто знаешь меня, матушка? — робко спросил он.

— Допрежде знала, а ноне нет: ты не тот, что был.

— Кем же я был допреж сего, матушка?

— Сначала был ужом, и я тебя тогда любила.

— За что, матушка святая? — спросил тот в недоумении.

— За голову. Ты знаешь, что у ужа на голове?

— Не знаю, матушка.

— У ужа на голове то, чего у тебя скоро не будет.

Тот, дрожа всем телом, сделал шаг назад и тихо спросил:

— Что ж это такое, матушка?

— Венец!

Пришедший пошатнулся от ужаса.

— Ох!

— Не падай, — продолжала ужасная женщина. — Ещё успеешь упасть. Ведаешь ты, за что Бог положил венец на голову ужа?

— Не ведаю.

— За доброту и мудрость. Егда бысть всемирный потоп и взя Ной в ковчег свой праведный всех зверей земных — взята бысть и мышица малая. Диавол, не могий взойти в ковчег, дабы погубити человека и всё творение Божие, вниде в мышь и в её образе невидимо взыде в ковчег. И нача та бесовская мышь ковчег грызти, и прогрызе малую дырицу, и потече вода. И видев то, уж мудрый заткнул ту дыру своею главою и тем спасе ковчег от потопления. И за то Господь Бог венча главу его венцем златым. И ты был ужом при царе Грозном: ты, аки уж, спас российский ковчег от потопления... А безумный Иван потопил бы его. Помнишь, как ты играл с ним в шашки в день его смерти?

Пришедший с ужасом попятился назад.

— Не пяться. Теперь ты боле не уж. Тогда был ужом, когда в шашки играл с обезумевшим Иваном. Помнишь, как ты на него взглянул? Помнишь, отчего он впаде в ярость и внезапу умре? Ты видал тогда свои глаза? Какие у тебя они были, у тихонького, словно у ягнёночка, а убили его...

— Ох, — застонал пришедший — помилуй меня... Пощади... Ты всё знаешь...

— Нет, не все, — сказала страшная женщина и, усевшись с ногами в гроб и взяв в руки череп, сказала: «Садись и ты вон там — это место чище того, на котором сидишь ты в ворованной шапке».

Пришедший невольно повиновался и сел на земляную лавочку.

— Нет, не всё я знаю, не дал Бог, — продолжала женщина в саване. — Я вот не знаю, чья это была голова — царская или смердья. Этого я не ведаю.

И, вглядываясь в череп, тихо, но внятно шептала. — Ужом был... Ковчег спас... Это хорошо... После кошкой стал — увидал бесовску мышь в ковчеге — и съел беса с мышью. Помнишь, как ты съел беса с мышью? — вдруг спросила она, обращаясь к пришедшему.

— Не ведаю, матушка святая, прости, ничего не ведаю.

— Не ведаешь. А мышь-то в шапке была, только не в ворованной, а в своей. И шапочка эта попала потом в глупую головушку, и сошла эта глупая головушка в тёмную могилушку, а шапочка на колышке осталася. Некому надеть шапочку. Надо было надеть её Уарушке. Ты знавал Уарушку? — спросила она, помолчав.

— Не знаю, матушка, о каком Уарушке молвишь ты, — сказал пришедший, боясь взглянуть в глаза своей собеседнице.

— А, не знаешь? А глянь мне в глаза, тогда, может, припамятуешь, что когда у царя Иван Васильича родился последний сынок, то нарекли ему имя Уар, понеже рождение ему бысть девятого на десять дня месяца октемврия, когда празднуется память мученика Уара. Рыженький Уарушка... А после нарекли его Митей — Димитрием. В Москве сиверко стало, так Митю свезли в Углич — потепле там, да и орешки растут там. Играл Уарушка орешками, а после в тычки играл. На Уарушке ожерельице жемчужно. А там — ох! Кровушка брызнула через ожерельице... Не стало Уарушки... Нету...

— Нету? — радостно, задыхаясь, спросил пришедший.

— Нету, нету, да вдруг есть! Два Уарушки стало...

— Два?

— Два... А угадай — который настоящий? Тот ли, что в Угличе лежит, тот ли — что в Путивле сидит?

— А ты знаешь, который настоящий?

— На — смотри и угадывай: царский или смердий?

И она подала ему череп. Дрожащими руками он взял холодный костяк.

— Не угадаю, не отличу, — говорил он с трепетом, возвращая череп.

— А! Не отличишь? А кровь царскую от смердьей отличишь?

— Нет, матушка, не отличу.

— А мясо царское от смердьего отличишь?

— Нет, не отличу.

— То-то же... У путивльского Уарушки то же мясцо, что и у углицкого. а у углицкого то же, что и у путивльского... Поди-тко, разбери их.

Пришедший тяжело вздохнул и опустил голову.

— А что, тяжела шапка Уарушкина? — спросила отшельница.

Тот с отчаянием покачал головой.

— А тепла шапочка? — продолжала ужасная женщина. — Ох, горяча она, горяча шапочка ворованная! Горит она у вора на голове, горят и седеют без времени волосы под этой шапочкой. А есть на тебе рубашка? — неожиданно спросила она.

Пришедший не знал, что отвечать, — так поразил его этот вопрос.

— Есть на тебе рубаха-срачица? — повторила женщина.

— Есть...

— Вижу, вижу... И шуба соболья есть, и шапка у тебя горлатна. А ведаешь ты — у всех ли в Российской земле рубахи есть, посконные хоть?

— Не ведаю, матушка.

Женщина, приложив губы к той стороне черепа, где когда-то на черепе этом было ухо, шептала:

— А был некий муж в некоем царстве, силён властию и богачеством. И Божиим изволением, дьявольским же наущением бысть той муж избран на царство. И венча его святитель венцем царствия земного и помаза его помазанием. И умилися духом царь той и, воздев руки горе, возопи к святителю пред лицом всего народа: «Бог свидетель, отче! В царствии моём не будет ни нища, ни убога». И, взяв ворот срачицы своея, рек: «И сию последнюю разделю со всеми...» Знал ты такого царя? — обратилась она к пришедшему.

— Знал, — отвечал тот едва слышно.

— А где ж он ныне?

— Я здесь! — простонал пришедший и упал на колени перед распятием. Голова его упала на грудь, волосы свесились — всё в нём выражало глубокое отчаяние.

Женщина, быстро утерев слезу, скатившуюся на её бледную щёку, тихонько перекрестила стоявшего на коленях Бориса. Это был он.

— Господи! Владыко всесильный! Не вмени мне в суд мои прегрешения... Не за себя молю тя, Отче, — за детей невинных, — шептал несчастный царь московский.