Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Жалую вас моим государским жалованием, — говорит Димитрий оторопевшим воеводам. — Дарю вам жизнь — только служите мне верой и прямите правдой.

Воеводы бросаются на землю, к ногам, целуют полы его кафтана.

А вот уж и в Чернигове гудут колокола. Народ целует крест новому владыке. И воевода Татев целует крест.

— Буди жив, осударь царевич! — гудут голоса вместе с колоколами.

Не сдался только Новгород-Северск со своим упрямым воеводой Басмановым.

— А Басманов какого роду? — спрашивает Димитрий Рубца-Мосальского.

— Из татар, осударь царевич, как и Борис же, — отвечает Рубец.

То вдруг поле, и войска, и картины битв застилаются иного рода картинами. Деревья парка не шелохнутся, только говор птиц неумолчно свидетельствует о полноте жизни всего окружающего. У тернового куста, на траве, чернеется милая головка. Это Марина, оберегающая детей горлинки... А до орлиного московского гнезда ещё так далеко, так высоко!

«Челом бьёт тебе, государь царевич, город Кромы».

«Челом бьёт тебе, государь царевич, город Белгород».

Это всё клочки воспоминаний недавно и давно пережитого. Но теперь предстоит большое дело. Со всех сторон приходили вести, что приближается огромная Борисова рать: одни языки говорили, что к Северску князь Мстиславский ведёт пятьдесят тысяч московской рати, другие уверяли, что сто тысяч, наконец, по словам третьих, сила эта вырастала до двухсот тысяч. А у Димитрия только тысяч пятнадцать, да ещё этот татарин Басманов, как бельмо на глазу.

Димитриево войско всё прошло мимо своего молодого вождя, а он всё ещё стоит на возвышении со своим небольшим штабом. Тут же виднеется и невзрачная фигура Гришки Отрепьева, на которого весёлый Куцько, весёлый и накануне битвы, посматривает иронически.

Перебежчики из Борисова войска говорили, что завтра, 22 декабря, московские рати подойдут к Северску. Предстоит выдержать упорную битву — пропасть или победить. На военном совете решено было, не дожидаясь нападения борисовцев, ударить на них и поразить неожиданностью.

Тревожна ночь накануне битвы. Лошади, предчувствуя тяжёлую работу, не ржут. В стане тихо. Только около ставки Димитрия двигаются в темноте какие-то тени: это вестовщики то приходят с вестями, то уходят с полученными приказаниями.

Соснув немного, Димитрий ещё до рассвета велит отслужить обедню в своём походном дворце, который соседние поселяне наскоро сколотили ему из уцелевших от разрушенного Басмановым посада брёвен. Службу отправляет седой протопоп черниговского собора, следовавший за Димитрием с походной церковью... Тускло горят маленькие восковые свечи, тусклы, задумчивы и лица молящихся...

Впереди, немного вправо, стоит Димитрий. Лицо его более, чем обыкновенно, задумчиво.

Тут же виднеется черномазое, усатое лицо запорожца Куцька. Он внимательно слушает службу и только изредка взглядывает то на Димитрия, то на Отрепьева, стоящего рядом со своим другом, Треней. Тут же торчит и белобрысая голова маленького, коренастого Корелы. Рубец-Мосальский крестится истово, широко, размашисто.

— «На враги же победу и одоление — подаждь, Господи!» — возглашает дьякон.

Димитрий вздрагивает. Что-то острое прошло по душе его. Быть может, завтра, — нет, не завтра, а сегодня, сейчас, с рассветом — конечная гибель. Эти смелые головы будут валяться на окровавленном снегу, а эта голова, мечтающая о короне царской... Димитрий опять вздрагивает — сиверко на дворе, сиверко на душе... О, кто двинул тебя на этот страшный путь, на эту стезю крови и смерти, бедный, не помнящий родства, юноша! А возврата уже нет с этого пути — или трон, или историческая могила и вечное имя на страницах истории...

Рассветает. К ставке Димитрия во весь опор скачет донской казак. Это Треня, успевший уже со своим отрядом, с сотней удальцов, произвести разведки. Русые кудри его и усы заиндевели на морозе...

— Идут борисовцы, государь царевич, — торопливо докладывает он. — В лаву выстроились.

— Трубить в трубы! — закричал Димитрий, перекрестившись.

Передовые отряды построились и вышли в поле. Знамёна и значки так и искрятся в морозном воздухе. Стеной подвигается войско Бориса.

— На герцы, Панове! — кричит пан Борш.

— На майдан — заманивать толстобрюхих! — кричит Корела к своим донцам.

— А ну-те, хлопци, на улицю — з москалями женихаться! — острит Куцько, вызывая в поле охотников задирать москалей.

И, словно стрижи из нор, из рядов Димитриева войска вылетают удальцы на открытое место: то поляк, красиво подбоченясь и покручивая ус, прогарцует ввиду неприятеля, как бы вызывая его на мазура, то донец, словно бешеный, подскачет к самому носу врага, гаркнет что-либо неподобное — и шарахнется в сторону: то запорожец, выскочив, как Пилип с конопель на середину поля и, вызвав не одну шальную стрелу из Борисова войска, покажет противникам дулю и гулко прокричит: «Нате, чёртовы дите, ижте оциеи!»

Москали, со своей стороны, посылают смельчакам вслед сильные московские трёхпредложные глаголы и эпитеты — «распро...» да «распере...» и так далее, но в поле нейдут.

Хрустит по снегу и звенит оружием польская конная рота... Копья наперевес и сабли наголо летит она прямо на развёрнутый фронт московского войска, сшибается с ним, ломит его, но, рискуя быть сдавленной как в клещах, в беспорядке отскакивает назад.

— В дело, гусары! — командует Димитрий.

— Бей по лицу крамольников, Панове! — со своей стороны командует воевода, пан Мнишек, выводя в поле свою роту.

Гусары Дворжицкого, конные роты Мнишка и Фредра и отряд самого Димитрия стремительно кидаются на москвичей, на годуновцев... Слышится топот коней, лязг оружия, гул рожков и труб... Завизжали донцы, затикали, так что московские кони дрогнули и подались назад... Корела, Треня и несколько других головорезов прут к самому главному стягу московскому... Запорожские шапки смешались со стрельцами...

— Матка! На матку, атаман! — кричит Треня, пробиваясь с Корелой к главному московскому стягу.

Корела направо и налево колотит своей тяжёлой, утыканной острыми иглами, булавой. Лошадь его, поминутно становясь на дыбы, ржёт и с визгом кусает московских коней и их всадников.

— Не бей матки, атаман! — кричит Треня. — Это сам князь — Мстиславский.

Но было уже поздно. Булава звякнула по какому-то блестящему шишаку. Москали крикнули и кинулись к стягу.

— Мстиславского убили!

— Князь воевода упал!

— Не давайте ворам воеводу!

Эти панические крики молнией прорезали московские рати — и рати дрогнули, смешались, шарахаясь в разные стороны, как овцы в бурю. Димитриевцы налегли ещё дружнее. Сам Димитрий, в жару боевого увлечения, смешался с рядами москвичей...