Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

— Братцы! Родные! Сдавайтесь мне! — кричит он хрипло. — Не лейте крови, московские люди!

— Царевич! Царевич! — в отчаянии вопит Мнишек, пробираясь в гущу сечи. — Побереги себя, ваше высочество! Ваша жизнь дорога.

Напрасно. Резня принимала характер бойни. Нет ничего ужаснее тех боен, какие устраивали люди, когда оружие не было ещё доведено до тех образцов совершенства, какие в настоящее время изысканы наукой и военной мудростью для уничтожения людей с помощью дальнострельной стрельбы и других зверски разрушительных средств. Вместо неумелой пули и плохой пушки тогда пускались в ход железо, сталь, сабля, кинжал, копьё, дубина, рогатина, кулак, человеческие зубы, которыми перегрызалось горло у обезоруженного, но неубитого ещё врага, и тому подобное холодное оружие... Началась именно такая бойня на копьях, на ножах, на кулаках, на зубах: свист и стук дубинок о человеческие черепа, стон пробитых острым оружием и удушаемых руками, лошадиный храп и человеческое ржание, буквально ржание с визгом и гиканием — всё это представляло адскую картину голого убийства.

Вдали от этой сечи, на возвышении, упав коленами на снег и на снег же припав горячей головой, Отрепьев молится... Под горячими слезами снег тает.

Немножко в стороне, из-за покрытого инеем куста, робко глядит на битву храбрый пан Непомук.

— «Езус-Мария... Езус-Мария», — дрожа всем телом, шепчет он.

Утро после битвы. На середине поля, где происходила самая густая резня, зияют три глубокие и широкие могилы. В эти ямы таскают убитых москвичей. С самого рассвета идут эти страшные похороны, хоронят все, которые накануне бились, и всё не могут кончить этого ужасного погребения. По полю, а особенно по ложбинам кровь замёрзла лужами — хоть на коньках катайся. Раненые, расползшиеся по сторонам, весь снег искровянили, да так и окоченели — кто на пригорке, кто под кустом.

Ямы наконец наполнены — меньше зияют могильные пасти. Некого больше таскать.

Из церкви выходит Димитрий со своими приближёнными и идёт к яме — лицо его грустно. Он подходит к каждой яме и, крестясь, бросает горсти земли.

— Сколько Борисовых убиенных насчитали? — обращается он к Мнишеку.

— Тысяч до шести москалей, ваше высочество.

— По две тысячи в одной могиле — Боже правый!

По лицу его текли слёзы. Нагнувшись к трупу стрельца, которого ещё где-то отыскали и несли в яму, и, поцеловав его, Димитрий сказал, отирая слёзы:

— Прощай, дорогой земляк. В твоём лице я целую всех твоих павших товарищей. Я помолюсь за их души в Москве всем освящённым собором, и Бог простит их.

Потом, снова перекрестив все могилы, он велел зарывать их. Комья мёрзлой земли грузно падали на мёртвые тела.

— О, Борис! Борис, душегубец великий! — сказал он, обращаясь на север. — Жди меня... И приду.

После победы над московскими ратями под Новгород-Северском и после неудачной битвы под Добрыничами, Димитрий, боясь быть отрезанным, отступил к Путивлю. Большая часть польских отрядов, а также и сам Мнишек, ссылаясь на необходимость присутствовать на сейме, воротились в Польшу. Оставили Димитрия и запорожцы в самую критическую минуту — в разгар битвы под Добрыничами, когда под Димитрием убили лошадь и когда, благодаря великодушию Рубца-Мосальского, ему удалось спастись на лошади этого князя.

Не покинули Димитрия только донские казаки, которые засели в Кромах и, благодаря изумительному военному таланту Корелы, постоянно тревожили и держали около себя, словно на привязи, все рати Бориса, боявшиеся сдвинуться с места. Корела же, хорошо зная сердце человеческое, посоветовал Димитрию изморить своего противника выжидательным положением.

— Я знаю, осударь царевич, людей — бывал у них за пазухой, — говорил он. — Народ, я тебе скажу, царевич, — это девка. Коли её сам парень трогает, она рыло воротит, да, пожалуй, и в морду даст, хоть сама и рада, что её трогают. А не замай её парень, уйди — она глаза проглядит, выжидаючи озорника. Коли он идёт по улице да глянул сам на окошко, так девка готова не то что за печку, а в печку спрятаться, лишь бы де постылый парень не увидал. А пройди этот постылый вольготно — «черт-де тебя ломай, красна девка, — я другую найду», — так девка измается, выжидаючи постылого, да не токмо в оконце выглянет, а весь плетень исковыряет, лишь бы хоть одним глазком накинуть на постылого обидчика. Так и народ, так и все рати московские. Прослышали они, что идёшь ты у Бориса костыль отнимать... Ух! Тяжёл для них этот костыль — много рёбер переломал им! А всё чужой не трожь их костыля: «Наша-де, кусай меня собака, да не чужая». Ну, и, словно красная девка, ощетинились на озорника. А как сядешь ты, царевич батюшка, в Путивле, да заживёшь там тихонько, так девка-то и заходит у окошка, да под плетнём: «Ох, чтой-то постылый мой нейдёт?» А после: «Ох, чтой-то соколик мой ясный не прилетывает? Без тебя, мой друг, постеля холодна...» А Борис-то ещё больше будет серчать да костылём стучать: «Подайте мне изменников! Подайте мне всех, кто прямит вору-самозванцу». Прости, осударь, — это к слову пришлось, к Борисову... Ну и тошно станет московским людям с Борисом оставаться... А ты станешь «соколиком», мил сердечным другом — и девка-то тебе сама на шею кинется: «Хорош-де, пригож мой сердечный друг, — возьми меня, красну девицу, замуж за себя».

И вот зажил Димитрий в Путивле. Словно пчёлы к матке потекли к нему люди изо всей Русской земли: кто шёл из любопытства — взглянуть на невиданное чудо да порассказать своим, кто уходил к нему от долгов, от правежей, от царских приставов, от кнута и виселицы, от горемычной жизни да бесхлебицы. Всех принимал Димитрий и всем давал корм и работу...

Царство Бориса, видимо, расползалось, как сгноённая в долгой бучке рубаха.

— А богомол-от какой, а из себя так рыженькой, мать моя, да и с бородавочкой — пятнышко родимое, — умилялись бабы, видевшие Димитрия в путивльской церкви.

— О-ох, касатая, и не говори! Сама своими глазыньками видела. Подлинно царское тельце — беленькое — и все веснушечки это, касатая моя, инда я заплакала.

— Где не заплакать? Вся сердобушка моя изныла, глядючи на него. Ишь, лиходеи, отняли его у матушки родимой.

— Отняли, отняли, касатая. Так пришли эти Годуны-псы, да так ево, дитю малую, от титьки-то и оторвали, а оно ручонками за титьку. А я в слёзы, касатая.

— За титьку?

— Так за самое-то титьку. О-о-охо-хо!

И эти бабьи сплетения переходили с базара на базар, от города до города и пробивали стены Борисова царства, замочными скважинами проникали в крепости, в остроги, во дворцы — и разъедали, как моль, царскую порфиру Годунова. И чем чудовищнее были эти бабьи телеграммы, тем более колыхалась от них Русская земля.