Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Отрепьев грустно слушал смелую фантазию своего друга и тихо качал головой.

— Что, Юша, качаешь головой? Не веришь?

— Верить-то верю, да несбыточное это дело, чтоб до индийской земли дойтить.

— Почто несбыточное? Али мы не читывали с тобой, как Александр, царь Македонский, в оную индийскую землю прошёл?

— Ты опять, Треня, за Александра Македонского.

— Что ж! И он был человек. А как покорю индийское царство, так тогда не стыдно будет и царскую дочь за себя взять. Тогда и возьму я из монастыря Ксению Борисовну, царевну, и будет она у меня индийской царицей, как Марина Юрьевна стала царицей московской и всея Русии. Вот тогда и приходи к нам в гости.

Отрепьев продолжал качать головой, с грустной улыбкой глядя на своего друга.

— Эх, Треня, Треня! Ты остался всё тем же, каким был: аки сокол, реешь думами по поднебесью, — и легче тебе оттого. Когда-то ты загадывал гроб Господень достать, как раньше того искал жар-птицу да царевну Несмеяну.

— Что ж, Юша, царевну-то я нашёл: чем Оксинья Борисовна не Несмеяна-царевна?

— Да ты-то, Треня, не царевич.

— Не царевич, а буду индийским царём!

Отрепьев встал и, положив руки на курчавую голову друга, тихо проговорил:

— Да ниспошлёт Господь Бог свою благодать на эту хорошую голову! Думай, Треня, об индийском царстве, ищи его, и ты обрящешь царствие Божие — душу свою соблюдеши в чистоте и в вере. Никогда в жизни не ищи малого, а ищи великого — и найдёшь великое.

— Буду искать, и Бог мне поможет найти, — сказал Треня, глубоко растроганный. — И ударю я тогда челом всем индийским царством царю московскому Димитрию Ивановичу всеа Русии.

Хотя мечтатели и сознавали смутно, что около Димитрия творится что-то неладное, однако они и не подозревали той глубины пропасти, которую успела тайно выкопать под их юным царём лопата лукавого Шуйского, а лопата эта под корень копала дерево, которое, казалось, пускало глубокие корни в московскую почву.

В этот самый вечер, когда Треня мечтал об индийском царстве и об индийской царице Ксении, а Отрепьев, по сказке французина Якова Маргаритова, мечтал пройти на нижнюю половину земли, за великий океан, и когда Димитрий пировал в покоях царицы в обстановке, перенёсшей поляков во дворец их короля (так всё устроено было «по-польску»), — в эти самые часы вот что творилось в богатых палатах Шуйского, именно со вторника на середу.

В уединённом покое, скорее похожем на образную, чем на жилую комнату, происходит тайное совещание соумышленников Шуйского. Тут — высшие бояре Московского царства: старейший всех родом, но не заслугами, недалёкий князь Мстиславский, постоянно повторявший последние слова Шуйского, Шуйский с братьями Димитрием и Иваном, князь Василий Голицын, с братьями, тут виднеется и грубое, дубоватое лицо Михайлы Татищева, и орлиный нос Григория Валуева, и плешивая голова дьяка Тимофея Осипова, великого постника и святоши, который даже сахар считал скоромным на том основании, что его будто бы пропускают для очистки чрез жжёные кости, и который раз каялся попу в том, что в пост оскоромился, по забывчивости взяв в рот зубочистку из гусиного пера (тут он находил двойной грех: перо гусиное скоромно само по себе, ибо гусь — скоромное, а зубочистка скоромна потому ещё, что он на сырной неделе, после рыбного кушанья, ковырял этой зубочисткой в зубах), тут же серебрится и седая борода купчины Конева с серьгой в ухе, тут и некоторые из стрелецких голов, которых Димитрий отправлял в Елец для предстоящего похода Доном на Азов, сотники и пятидесятники... Все слушают Шуйского, который говорит медленно, но с необыкновенным для него воодушевлением, — а Мстиславский, как сорока, повторяет его последние слова.

— Припомните, князи, бояре думные, гостиные и ратные люди лучшие! Ещё в прошлом году я говорил, что царствует у нас не сын царя Ивана Васильевича, — и за то мало головы не потерял. Тогда Москва меня не поддержала.

— Москва не поддержала — это точно, — повторял последнюю фразу Мстиславский.

— Что ж! Пущай бы он был не настоящий царевич да человек хороший, а то видите сами, что это за человек, до чего он доходит. Женился на польке — и возложил на неё венец. Некрещёную девку ввёл в церковь и причастил! Роздал казну русскую польским людям — отдаст им и нас в неволю!

— Отдаст, отдаст в неволю, — глупо повторяет Мстиславский.

— Уж и топерево поляки делают с нами что похотят — грабят нас, ругаются над нами, насилуют женщин, оскверняют святыни. Теперь собираются за город с нарядом и с оружием ради якобы воинской потехи, а доподлинно затем, чтоб нас всех, лучших людей, извести и забрать Москву в свои руки. А там придёт из Польши большая рать — и тогда поработят всю Русскую землю, искоренят нашу веру, разорят церкви Божии.

— Разорят, это точно, что разорят, — повторяет Мстиславский.

— Князи и бояре и все лучшие люди! Помните моё слово: буде мы не срубим сие пагубное древо в летораслии, то оно вырастет до небес и под ним Московское государство погибнет до конца! Погибнет — и наши малые детки, подымаючи ручки в колыбелках своих к небу, будут плакать с воплем великим и жаловаться Отцу небесному на отцов своих земных за то, что они в пору не отвратили беды неминучей. Возьмём же топор и срубим древо погибельное — либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим загинути. Пока их немного, а нас много, и они пьянствуют, ничего не подозревая, — теперь мы должны собраться и в одну ночь выгубить их. Готовьте топоры! Точите, топоры, братцы!

— Точите, точите, братцы, — повторяет Мстиславский.

— Они наточены, наточены остро, на шеи еретицкие! — отзывается всё собрание. — Веди нас, князь Василий Иванович!

— Ради веры православной я принимаю начальство, — говорит лисица, превращающаяся в волка. — Идите и подбирайте людей. Ночью, с пятницы на субботу, чтобы были помечены крестом дома, где живут поляки. Рано утром, в субботу, когда заговорит набатный колокол, пускай все бегут, и кричат, якобы поляки хотят убить царя и думных людей, и Москву взять в свою волю. Пускай кричат так по всем улицам. Когда народ бросится на поляков, мы тем временем, якобы спасаючи царя, бросимся в Кремль и... Покончим с еретиком. Если наше дело пропадёт, пропадём и мы, купим себе венец непобедимый и жизнь вечную, а не пропадём — так вера православная будет спасена навеки!

— Аминь! — мрачно произнёс Гермоген, митрополит казанский.

— Благослови, владыко, на святое дело, — сказал Шуйский.

Все встали и наклонили головы. Гермоген взял со стола крест и, трижды осенив им наклонённые головы заговорщиков, передал этот крест Шуйскому, говоря:

— Буди благословен путь ваш! Идите на дело святое за сим крестом — Христос будет впереди вас. Аминь...