Даниил Мордовцев - Лжедимитрий

Прошёл ещё день. Поляки ликовали. С великой торжественностью и великой пышностью справили они в четверг «боске цяло». Им казалось, что вольная, счастливая, блестящая Польша переселилась в хмурую, холодную, хлопскую Московию и согрела её своею вольностью, осветила своим блеском, оживила мелодией польской речи, польской песни...

Ксёндз Помасский был так величествен во время богослужения, особенно, когда, благословляя царицу Марину, на голове которой горела бриллиантовая коронка, он говорил:

— Благословенная из благословенных дщерей святой матери нашей, церкви апостольской, великая царица московская! Над коронованной главой твоей блестят лучи славы бессмертной — это святая непорочная Дева Мария осеняет своей божественной дланью. Она через божественного Сына своего возвела род человеческий от смерти к жизни, вывела из геенны огненной: ты выводишь народ московский из мрака неведения, варварства и рабства к свету истинной веры и просвещения. И будет имя твоё славно и честно из века в век: оно станет наряду с именами первых апостолов, и цари земные придут и поклонятся тебе... О, Самбор! Ты будешь новым Назаретом.

Паны и пани тают от удовольствия. Сама Марина глубоко взволнована.

— Ах, Марынцю, вот смешно будет, когда в костёле поставят твой образ и пан пробощ заставит молиться тебе, — шепчет ей Урсула, когда ксёндз кончил свою речь. — Я тебе никогда не буду молиться, Марынцю, — свента Марынця! Как смешно...

— Перестань, Сульцю, ты всё со своими глупостями, — отвечает Марина, отворачиваясь.

— А я, ваше величество, буду молиться вам усерднее, чем всем другим святым, — шепчет паж Марины, юный панич Осмольский.

Марина грозит ему веером, а юноша краснеет, как варёный рак. Он давно питает тайную страсть к своей хорошенькой повелительнице и ещё в Самборе вытравил у себя на теле под левым сосцом букву М.

На улицах Москвы и в Кремле также ликует вольная, беззаботная Польша. То и дело слышатся выстрелы — это холостые салютации к празднику, — и как ни невинны эти забавы беззаботных панов и их гульливых гайдуков, однако подозрительных москалей это тревожит и раздражает.

— И какого беса они всё стреляют, нехристи. Только детей пужают, — говорит гигант из Охотного ряду, косо поглядывая на скачущих то там, то здесь польских жолнеров.

— Да вон там за городом опять крепость потешную ставят — отнимать будут у нас, — отвечает детина из Обжорного ряда.

— Держи карман! Дадим мы им!

— Вон и пушки повезли.

— То-то! Пущай везут на свою голову. А вон, сказывал Конев, царь-пушка не пошла.

— Как не пошла?

— Да так — упералась, голубушка, да и ни с места.

— А они нетто и её хотели взять?

— Как же... Да она у нас, матушка, не дура.

— А вот дядя Сигней — звонарь, что на Успенской колокольне звонит, про чудо сказывал.

— Ой ли? Какое чудо?

— А во какое, брат: на Миколу стали звонить к утрени в царь-колокол, а он не звонит...

— Что ты? Как не звонит?

— Так и не звонит — немой стал, аки бы человек, и язык есть, да не звонит — на-поди!

— Что ж это с ним сталось?

— А осерчал на нехристей. Как он осерчал-то да перестал звонить, так Сигней-то звонарь мало с ума не сошёл со страху. Бежит к попу Терентию, да в ноги. «Батюшка, — говорит, — пропала-де моя головушка! Царь-колокол кто-то расшиб». — «Как расшиб?» — пытает поп Терентий. — «Да так — не звонит, а и трещины не видать». Пошли они к ему, к царь-то колоколу с попом Терентием, глядят со всех сторон — целёхонек. Раскачали язык, ударили — не звонит: словно в перину кулаком бьёт язык-от... А поп-от Терентий — дока он, знает своё дело — покачал эдак головой да и говорит: «Это-де знамение — чудо. Колокол-от, не расшибен, а он-де онемел — осерчал на нехристей». Да к патриарху, слышь, так и так — царь-де колокол наш стал от серцов. Так уж сам-от патриарх насилу отчитал его да водой откропил от немоты.

— Ну, и зазвонил?

— Зазвонил.

— Ах, они проклятые! Ишь усищи, словно кнуты подвитые.

Это замечание относилось к знакомым нам краковским панам — к пану Непомуку и к пану Кубло, которые важно проходили в это время по Красной площади, неистово звякая саблями и гордо поглядывая по сторонам. Им казалось, что вся Москва, разинув рот, любуется ими. Да и как не любоваться, пане, этакими молодцами? Одеты они богато: на пане Непомуке голубой кунтуш с зелёными шароварами и красная магирка, на пане Кубло — красный кунтуш с жёлтыми канареечного цвета шароварами и синяя магирка, на ногах у первого сафьяновые сапожки, у пана Кубло — «вельки буты», вместо женских стоптанных котов.

— О, пане! Столько у меня дела, столько, что хоть в петлю полезай, а сделай! — хвастается пан Непомук. — Теперь её милость царица московска, наияснейшая пани моя Марина, задумала маскарад на воскресенье: «И то, пан, Непомук, сделай, и то прикажи, и это достань...» Просто беда! А его милость царь, помня нашу старую дружбу в Самборе, говорит: «Пан Непомук, дружище, у меня князь Василий Шуйский стар становится, так я буду тебя просить занять его место в боярской Думе». Ну, вот тут и разрывайся, пан Непомук!

— О, пане, — врёт в свою очередь пан Кубло, — а мне его милость царь говорит сегодня: «Пане Кубло, — говорит, — на тебя вся моя надежда! Я посылаю Басманова с войском против татар — будь ему отцом и благодетелем: поезжай с ним, и как ты, — говорит, — Вену брал с Стефаном Баторием, так помоги мне взять Цареград...» Ну, как тут отказаться, пане?

— А я так вот что, пане, отрезал его милости царю: «Ваше величество! — говорю. — Хотя князь Шуйский и недалёкий старичок, порядочная-таки, — говорю, — ваше величество, с позволения сказать, тряпка, да всё же он родовитый москаль... Так как бы нам, — говорю, — ваше величество, не обидеть Москву?» — «О, пан Непомук, дружище! — говорит. — Мы с тобой вдвоём управимся со всей Москвой...»

— А я, пане, вот что сказал его милости царю: «Ваше величество, — говорю (так-таки прямо и бухнул), — я, признаться, люблю хорошеньких кобет, и московские пани меня, — говорю, — на руках носят, так мне, — говорю, — ваше величество, не хотелось бы расставаться с хорошенькими московками, а пан Басманов, — говорю, — и один справится с этой сволочью — турками». А он грозит мне пальцем и говорит: «У, плутишка, Иосиф прекрасный! Так я за то женю тебя на царевне Ксении Годуновой». Ну, пане, я так и растаял.

— Ещё бы, пане.

— Да мне что, пане! Против меня, пане, ни одна московка не устоит — так на шею сами и бросаются.

В это самое время через площадь проезжала каптана, по обыкновению, завешенная цветной материей.

— Подайте Христа ради, поминаючи родителей своих, — проскрипел голос нищего, сидевшего у дороги.