Джулиан Барнс - Портрет мужчины в красном

Если хоть что-нибудь и могло придать Монтескью облик человека из плоти и крови, то лишь эта суета, этот клекот под личиной надменности. К примеру, граф чтит Дега, но считает (и совершенно справедливо), что у Дега не сложилось высокого (или какого бы то ни было) мнения о его творчестве. А потому он начинает весьма своеобразно сетовать на Дега, который, будучи «великим художником» в полном смысле слова, все же его «изрядно рассердил», когда упрямо отказывался – было дело – признать различие между просто «искусствоведами» и специалистами более высокого порядка – так называемыми интерпретаторами искусства, к коим граф «причисляет и свою скромную персону». Еще с полвека мир вряд ли стал бы скорбно кивать по такому поводу. За столь длительный срок, вероятно, удалось бы сбыть несколько сот экземпляров «Стертых шагов», что могло превысить продажи всех других шедевров графа, но едва ли пробило бы брешь в idées reçues прустианцев и гюисманьяков.

Вокруг и около необычной задачи (доказать, что он – это и есть он самый, а не кто-нибудь другой) Монтескью-автобиограф верен Монтескью-человеку: он столь же заносчив и тщеславен, не упускает случая вставить громкое имя, великодушен к одним и беспощаден к другим (коих намного больше). Те, о ком он пишет, в основном ушли в мир иной, а значит, можно не опасаться, что до них дойдут его вердикты. Но при всем том он решает проявить немного аристократического снисхождения к Жану Лоррену. Естественно, для человека, мнившего себя денди, Лоррен одевался кошмарно – не просто безвкусно, а «претенциозно и провинциально». Но все же «он не был несносным мальчуганом. Он бывал даже хорошим и проявлял отдельные буржуазные добродетели: не все, разумеется, но некоторые».

А вот Эдмон де Полиньяк снисхождения не заслужил. Монтескью вспоминает ту поездку в Лондон тридцать лет назад. «Я позвал с собою одного давнего спутника, который, как я полагал, меня любит (и который впоследствии показал, как сильно я заблуждался); и еще, к счастью, mon cher grand Pozzi » [105] «Моего милого великолепного Поцци» (фр.) . . Из реестров памяти стерто даже имя Полиньяка, тогда как Поцци при каждом упоминании превозносится как «notre grand Pozzi», «notre cher et illustre Pozzi» [106] «Наш великолепный Поцци», «наш дорогой блистательный Поцци» (фр.) . и так далее. Как показывает один из самых трогательных, лишенных аффектации отрывков, граф мог восхищаться другими за их блестящие художественные таланты, благородное происхождение, остроумие, элегантность (хотя себя всегда ставил с ними на одну доску, а то и выше), но к Поцци он испытывал даже не восхищение, а почти незнакомое чувство: зависть.

Мой дорогой и незабвенный Поцци уверял меня, что, просыпаясь на заре, еле сдерживает радостное волнение, которое вселяют в него многие увлекательные события из тех, что сулит ему новый день… В лучах восходящего солнца этот человек редкостного здравомыслия и редкостного вкуса… видел, как будет оперировать и следить за художественной отделкой своей больницы, чтобы недуги утолялись этой красотой, а боль сменялась радостью; предвкушал, как будет читать благородные стихи и сочинять собственные; приобретать антики, облегчать чужие страдания и радовать друзей, использовать свои знания, не упуская из виду цель, чтобы к вечеру преисполниться благодати и чар… Все это и многое другое в придачу изо дня в день показывало его уникальность, которая, увы, теперь для нас потеряна.

Монтескью завидовал жизнерадостности Поцци, его прямому жизненному пути, его полезности, но еще и его умению за счет волевых качеств укрощать свой нрав. Монтескью любил повторять фразу Поцци: «Я смогу даже состариться, если захочу». Но Поцци этого не захотел.

Шеф-редактор «Фигаро» Гастон Кальметт дружил с Поцци. Но более широкую известность снискал дружбой с Марселем Прустом. Ряд статей Пруста он опубликовал и в 1913 году получил от него книгу «В сторону Сванна» с дарственной надписью: «Мсье Гастону Кальметту в знак моей глубокой сердечной признательности». В отправленном Кальметту экземпляре романа Марсель Пруст приписал от руки, выдавая свою авторскую неуверенность: «Порой мне кажется, что Вам не понравилось написанное мною. Если у Вас найдется немного времени, чтобы ознакомиться с фрагментами этой работы, особенно из второй части, Вы, хочу верить, наконец-то меня узнаете».

В январе 1914-го «Фигаро» развязала кампанию против Жозефа Кайо, бывшего премьер-министра, сторонника левых сил, а на тот момент – министра финансов. Для начала газета ослабила его позиции, обнародовав компрометирующие финансовые документы. Затем планировалось и вовсе с ним покончить за счет нападок на его личную жизнь. Газетчики угрожали предать гласности послания интимного характера, которые Кайо писал своей будущей жене, когда их связь еще хранилась в тайне по той простой причине, что он состоял в браке. И она тоже.

Многие тогда сочли, что даже по меркам парижской журналистики это некоторый перебор. Шестнадцатого марта 1914 года, в восемнадцать часов, Генриетта Кайо, выражаясь характерным газетным слогом – «спокойная голубоглазая блондинка лет сорока», зашла в редакцию «Фигаро», предъявила свою визитную карточку и попросила о встрече с Кальметтом. С редактором как раз прощался писатель Поль Бурже, который посоветовал не впускать эту женщину: столь неожиданный визит его насторожил. «Я не могу отказать даме», – ответил ему Кальметт. Бурже удалился, и Генриетту проводили в кабинет. «Вы знаете, что меня сюда привело?» – спросила она. «Ума не приложу, мадам», – ответил шеф-редактор. После чего Генриетта, достав из черной ондатровой муфты револьвер, шесть раз выстрелила в Кальметта. Три пули попали в цель: одна в грудь, вторая в верхнюю часть бедра и третья в тазовую полость. Генриетта Кайо спокойно дождалась полиции, но отказалась садиться в вульгарный фургон и приказала своему личному шоферу отвезти ее в полицейское управление. Кальметт скончался примерно через шесть часов – около полуночи, в тот миг, когда скальпель хирурга сделал надрез для лапаротомии.

Французская и британская судебные системы отражают – порой до смешного точно – различие национальных характеров. Британцы, например, никогда не включали в свое законодательство такое понятие, как «преступление, совершенное в состоянии аффекта», считая, вероятно, что одни только неуравновешенные иностранцы теряют рассудок на почве страсти. Но даже если и так, убийство журналиста, чья газета целенаправленно выступает против твоего мужа-политика, вряд ли совершается на почве страсти. Однако французы придерживаются другого мнения – точнее, другого мнения о себе. С самого начала все понимали, что убийство было предумышленным, а не совершенным в состоянии аффекта. Как установило следствие, мадам Кайо была знакома с охотничьими ружьями, но не с револьверами. Поэтому в три часа дня 16 марта она приехала в «Гастин-Ренетт» и купила автоматический пистолет тридцать второго калибра и комплект патронов. После этого ее провели в большой тир, устроенный в подвале оружейного магазина, где и обучили стрельбе из браунинга. В считаные часы женщина добралась до редакции «Фигаро» и убила Кальметта.