Джулиан Барнс - Портрет мужчины в красном

Его судьба стала предупреждением для самого главного денди. Уайльд тоже разбился и сгорел, хотя процесс этот оказался длительным и неоднозначным, как и в случае Жана Лоррена, когда заметное издалека возгорание привело к более счастливому концу. В начале войны 1914 года Робер де Монтескью одно время воображал, как уланы расстреливают его на ступенях последнего, дорогого его сердцу жилища – особняка Пале-Роз, а потом сжигают бесценную коллекцию; но ожидание такой расправы грозило стать затяжным, а главное – бессмысленным. В итоге прожил он там до 1921 года. Очень долго граф с успехом изображал денди, обзавелся множеством последователей и стал для них путеводной звездой, а для всех остальных – притчей во языцех. У него завязались длительные и вполне успешные, хотя временами неровные отношения с Итурри. Но Монтескью понял, что мало кто всерьез воспринимает его как писателя, и даже факел аристократического поэта номер один был перехвачен у него графиней Анной де Ноай.

Конечно же, свой титул он и далее носил с немалой пользой для себя: всегда находятся те, кто благоговеет перед знатью. Но как денди он себя изжил. Говоря о себе «властитель вещей преходящих», он, вне сомнения, понимал, что властители тоже преходящи. В старости денди неизменно жалок, его чутье в вопросах эстетики слабеет, остроумие низводится до злопыхательства, когорта верных друзей редеет из-за смерти одних и предательства других. Мир в самом деле ушел вперед, и Монтескью хватило ясности мыслей и беспощадности к себе, чтобы это признать:

Это странное чувство (не болезненное, а именно странное) – когда вдруг, внезапно, на ровном месте понимаешь, хотя почти ничто этого не предвещало: жизнь кончена . Ты все еще на этой стороне, в состоянии большей или меньшей дряхлости, все еще держишься, твои способности при тебе, но теперь ты не приспособлен к меняющимся вкусам, ты не нужен, ты стал чужим современной культуре, в которой прежде главенствовал и которая в своих текущих проявлениях уже не ранит и не поражает тебя, потому что эти проявления видятся пустыми и тщетными. Непреодолимый барьер теперь отгораживает тебя от таких концептов, как Пикассо, или чехословацкая эстетика, или Art negre [110] Стиль негритюд (фр.). , и это мешает ощущать себя фешенеблем.

Но граф не был бы графом, если бы мягкой поступью ушел в спокойную ночь; ему претила философская ипохондрия. Свой уход он сопроводил характерным женоненавистническим прощальным аккордом. Родственница некой мадам Арман де Кайяве долго питала иллюзию, будто граф в нее влюблен, и бомбардировала его письмами. По завещанию ей достался небольшой ларец. Его самолично доставил наследнице душеприказчик графа. По такому случаю дама пригласила к себе подруг, чтобы те стали свидетельницами торжественного момента. В их присутствии она подняла крышку ларца. Внутри лежали ее письма к графу. Нераспечатанные.

Как говорил Бодлер, дендизм – это «институт, трудно поддающийся определению, такой же странный, как дуэль». С обоими институтами решительно покончила Первая мировая война. Но дуэль стояла на несравнимо более прочных позициях. Одной из причин ее поразительной жизнестойкости (в Англии дуэли давно канули в прошлое, но здесь речь идет о Франции) стала соответствующая идеология. В определенных кругах к дуэли подстрекала, как выразился Мопассан, клоунесса-честь, вне зависимости от конкретного повода (такого, например, как необычайная стройность Сары Бернар в роли Гамлета), поединок всегда осеняла высокая идея: моральное возрождение нации после катастрофического поражения в 1870 году. Дуэль не только служила высочайшей формой состязательности и требовала высочайшего проявления мужского начала. Наряду с этим, как утверждал поэт националистических убеждений Шарль Пеги, этика дуэли была не менее важна, чем ее практика. Такая закалка души призвана была помочь французам одержать верх над беспощадными, аморальными, нечестивыми пруссаками.

Одна из последних довоенных «литературных» дуэлей состоялась между Полем Эрвье, близким другом Поцци, и Леоном Доде, его же заклятым врагом. Однако причиной стал вовсе не Поцци, который, к слову, не присутствовал на их поединке в Парк-де-Пренс в июне 1914 года. Дуэлянты познакомились «возле письменного стола Альфонса Доде». Эрвье не пользовался покровительством знаменитого романиста, но был одним из его любимых писателей нового поколения. Леон, десятью годами моложе Эрвье, тоже поначалу восхищался им, но с годами стал замечать, что тот тяготеет «к иудейской среде» и «официальным республиканским кругам»; он презирал стремление Эрвье к светским успехам, к шпаге и мантии академика. Переломным моментом в их отношениях стало, как и для многих, дело Дрейфуса, в котором Эрвье занял, по выражению Доде, «сторону Антифранции» (читай: сторону Антихриста) и, «делая такой выбор, преследовал личную корысть». После этого превращение былой дружбы в шаг на пути к ссоре и неминуемой дуэли было предрешено.

Истинные причины, довольно запутанные, точнее, довольно многочисленные, назревали давно. Версия Доде такова. В ту пору, когда власти «преследовали верующих», он присутствовал на суаре у Анны де Ноай. Эрвье, «чтобы подольститься к одному депутату-радикалу из числа приглашенных», начал клеймить «мракобесие» доминиканцев и иезуитов, «как не снилось и самому Омэ» [111] …клеймить «мракобесие» доминиканцев и иезуитов, «как не снилось и самому Омэ». – Имеется в виду персонаж «Госпожи Бовари», провинциальный аптекарь, пошлый резонер. . Но до формального разрыва оставалось более десятка лет: как утверждал Доде, Эрвье в споре «объединился с драматургом-израэлитом Бернштейном» против него. Предмет спора – видимо, как несущественный – даже не упомянут. Когда ясным июньским утром противники сходятся в Парк-де-Пренс, в голове у Доде, который целится в Эрвье, проносится, по его собственному признанию, следующее: «Он думает, я порвал с ним из-за Бернштейна. Но в действительности причиной послужила его антиклерикальная тирада на авеню Анри-Мартен».

Впрочем, Доде высказывает и совершенно другое объяснение casus belli [112] Повод к войне (лат.). . В Европе назревает война (приветствуемая реваншистами, в том числе и самим Доде), а Эрвье выступил в Студенческой ассоциации с речью, в которой объявил себя поборником «вселенского мира» и «всемирного счастья». Да он не только карьерист и лизоблюд, но и трус, предатель, пораженец! Доде, который даже в пустой комнате мог найти врага, разбушевался: «Его нарастающее раболепие вызывало у меня чувство гадливости, о чем я ему и сказал, не стесняясь в выражениях». Эрвье прислал к нему секундантов; состоялась дуэль, враги сделали по два выстрела каждый, но безрезультатно. В связи с этим Доде уже заявляет, что в голове у него, когда он целился в Эрвье, пронеслось: «…для меня одинаково неприемлемо с точки зрения морали и ранить его, и самому получить от него рану».