Кристиан Крахт - Мертвые

Тем не менее, Нэгели связывает с гамсуновским Нагелем не только имя (Нэгели, «ноготок» – швейцарская уменьшительная форма от Нагель), но и, скажем, характерная манера поведения: «Он склонил голову набок, и во всем его облике было что-то загадочное» (Мистерии, с. 317); «…и он молча спрашивал себя (слегка склонив голову набок)…» (Крахт, Мертвые: с. 57); «Нэгели уже не особенно слушает: он откидывается назад, слегка склоняет голову набок, как всегда в присутствии гениального…» (там же, с. 116). Впрочем, та же манера один раз приписывается и Гугенбергу (там же, с. 92): «…и он слегка склоняет голову к плечу, и проводит пальцами сквозь щетину волос, и лыбится, как мерзкая свинья, каковой он в самом деле является».

Привычка Нэгели грызть ногти или кончики пальцев тоже отсылает к одному из гамсуновских героев – персонажу романа «Голод». Вот что об этом пишет Джеймс Вуд (James Wood; Голод, с. 97):

Это совершенно логично, в логике христианской перверсии, что Танген начинает есть самого себя, как это происходит в одной из самых шокирующих сцен «Голода», когда он сует указательный палец в рот и начинает его сосать: «А не укусить ли его? Недолго думая, я закрыл глаза и стиснул зубы». Это логично, потому что если целью души является бесконечное смирение – а именно так, похоже, обстоит дело с Тангеном, – то человек всегда может стать еще более смиренным. Но быть в самом деле смиренным – значит не существовать, быть съеденным, как некоторые знаменитые мученики съедали себя. С другой стороны, если быть вполне смиренным действительно значит «не существовать», тогда Я, как бы оно ни было редуцировано, всегда остается не-смиренным, сопротивляющимся.

В романе «Мертвые» привычка грызть ногти – символ униженности человека (в нынешней его жизни) и непреодоленных детских травм. Она свойственна не одному только Нэгели (с. 109–110):

Ида большим и указательным пальцами вытягивает – из-под рукавов – манжеты блузки, как если бы хотела спрятать от японца свои запястья <���…>. Ее руки не особенно элегантны, и по ночам она грызет ногти, пока не появятся заусеницы и кровь, – обстоятельство, которое в дневное время она по возможности пытается скрывать. Амакасу, который тоже грызет ногти, разработал специальный метод, как заставить их расти – и обкусывать только в такой мере, чтобы они сохраняли приличную длину.

Может быть, именно на освобождение человека от этой униженности и возлагает свои надежды Кристиан Крахт. Главный герой «Мертвых», как и любой из нас, состоит из бренной оболочки, «Нэгели», которая так легко становится униженной и страдающей, и чего-то неразрушимого, таящегося внутри, как бы это ни назвать – «фидибусом» или «огнем, спящим в кремне». Потому в последней строке «Мертвых» – после рассказа о страшной смерти Иды – обычной для нашего времени реакции журналиста на эту смерть противопоставляются «анахроничные» слова Гёльдерлина (или: Гёльдерлина и Крахта), в которых нет никакого осуждения погибшей или даже просто суждения о ней, но которые возвращают ей человеческое достоинство (с. 145):

Полуобнаженное тело Иды осторожно укладывают на носилки; но прежде, чем их задвигают в труповозку, некий журналист успевает нащелкать несколько снимков ее жестоко изуродованного лица – позже он их продаст журналу, специализирующемуся на сенсационных смертях. В этих же заметках (…in diesen Schriften, то есть в этой, сейчас дочитываемой нами книге. – Т. Б.) пусть значится, что она была словно огонь, который дремлет в кремне.

* * *

В 2016 году роман Кристиана Крахта «Мертвые» был удостоен литературной премии имени Германа Гессе (города Карлсруэ) и, чуть позже, Швейцарской книжной премии. Швейцарское жюри высоко оценило этот роман как «оммаж немому кино и как историческое исследование, находящее в истории материал и для политического анализа современности».

Известный немецкий литературный обозреватель Денис Шек закончил свое видеоинтервью с Крахтом, показанное по немецкому телевидению накануне выхода романа, словами: «Этот роман означает для литературы то же, что означал звуковой фильм для кино: революцию» (см.: Denis Scheck).

Кристин Стеенбок в своей рецензии на роман интерпретирует эту фразу так (см.: Kristin Steenbock):

Может быть, Денис Шек, когда сказал, что новый роман Кристиана Крахта означает для литературы то же, что означал звуковой фильм для кино, имел в виду вот что: что здесь создается новая парадигма, которая перемещает читателя на какой-то иной уровень восприятия. Парадигма по ту сторону обычного ритуала, загоняющего литературу в пространство между двумя книжными обложками. И – что всегда имеются культуры, закрывающиеся от новых миров.

Романы Кристиана Крахта вызывают недоуменное (не связанное с пониманием) восхищение и (сопряженное с непониманием) раздражение, причем градус этих противоречивых чувств только возрастает в последнее время – с момента публикации в 2012 году романа «Империя». В частности, многочисленные отрицательные отклики вызвало упомянутое видеоинтервью с Денисом Шеком, в котором Кристиан Крахт появляется, как бы приняв на себя роль Эмиля Нэгели: он демонстративно вытягивает из-под рукавов манжеты, он одет, как Нэгели, – в «английский (?), с почти незримым рисунком, темно-коричневый шерстяной костюм, чуть-чуть коротковатые брюки»; он, наконец, говорит, что ненавидит Чарли Чаплина, который в свое время был «поп-звездой», – а потом поправляется: «собственно, я его не ненавижу»… Но он (в точности как Эмиль Нэгели – Иду) уже проклял Чаплина – сделав его в своей книге убийцей, – и только после этого (опять же как Нэгели – Иду) перестал ненавидеть…

Ситуацию с рецепцией текстов Крахта в этот последний период его творчества, пожалуй, лучше других описал литературовед Ийома Мангольд в рецензии на роман «Мертвые» (см.: Ijoma Mangold):

Язык Крахта – одновременно претенциозный и прецизионный (preziös und präzise). Наигранный и грациозный. Его звучание воздействует как наркотик, потому что радикально оставляет позади фетишизацию реальности, характерную для нынешней немецкой литературы. <���…>

Крахт конструирует истории – филигранные, меланхоличные и изобилующие смыслами, – которые невозможно свести к какому-то однозначному месседжу. И все же очарованный читатель этого необычного произведения искусства испытывает чувство, что Крахта и на сей раз вело чутье к проблемам, связанным с диагностикой времени. Этот роман черпает свою энергию из радикального культурализма. Он рассказывает, как мир тридцатых годов становился все более жестоким из-за культур-шовинизма. И одновременно – апеллирует к тем смысловым ресурсам, которые готова нам предоставить культурная традиция. В этой напряженной амбивалентности и заключена его значимость. <���…>