Николай Баранов - Время умирать. Рязань, год 1237 [СИ]

Великий князь поднялся на ноги, увидел Ратьшу с телом завернутым в плащ на руках, спросил беззвучно, одними губами: «Кто?» Ратислав молчал. «Евпраксия?» — Все так же беззвучно шевельнулись губы. Ратьша кивнул. «А Иван?» Ратислав кивнул теперь уже на страшный сверток в своих руках. Юрий Ингоревич закрыл глаза и пошатнулся. Его поддержали меченоши княжича Андрея.

Усилившийся шум сражения и боевые кличи татар заставили Ратьшу немного прийти в себя и оглянуться. Татары, получившие подкрепление, снова ворвались на Спасскую площадь, сминая и тесня защитников города. Надо было уходить. И быстро.

Великого князя усадили в седло. Справа его поддерживал сын — княжич Андрей, слева меченоша Андрея Воеслав. Легкой рысью они двинулись в сторону ворот, ведущих в Средний город. Непосредственно за ними пристроились Гунчак и второй, так и оставшийся пока для Ратьши безымянным, меченоша княжича. Следом потянулись свитские Юрия Ингваревича. Почти все везли на лошадях скорбную ношу — трупы своих жен, дочерей, сестер… Пешцы, выведенные Киром и Олегом из Среднего города, вместе с горожанами сдерживали напирающих татар. Конная полусотня, в которую вошли оставшиеся в живых воины-монахи и всадники, пришедшие на помощь из Среднего города, двинулась следом за Великим князем и его свитскими в качестве охраны. Ратислав со своими людьми, которых выжило чуть больше десятка, присоединился к ним.

Спокойно добраться до Среднего города не получилось. Когда до его ворот оставалось не более сотни сажен, и они уже двигались в окружении толпы баб и детишек, ищущих спасения за стенами еще не взятой части Рязани, справа с улицы Рождественской послышался топот копыт, услышанный даже сквозь гомон, бабий плач и стенания. Первым навстречу приближающейся угрозе сквозь толпу начал пробиваться безымянный княжичев меченоша. Лицо его было хмуро и решительно. Куда делась обычная мягкость и застенчивость. За ним посунулся, было и Воеслав, но Андрей успел его удержать. За меченошей последовал Олег Муромский со всеми своими людьми, которых осталось десятка три.

Они успели пробраться через толпу, построиться в боевой порядок и ударить встреч визжащей, несущейся вскачь конной толпе татар. Все погибли, но дали время Великому князю с его людьми пройти во врата Среднего города. Успели спастись и бабы с детишками, вместе с которыми они шли. Для Ратьши, ослепленного горем и отягощенного скорбной ношей, потому даже не пытавшегося вступить в бой, княжичев меченоша, погибший спасая своего господина и простой люд, так и остался безымянным.

Ворота Среднего города оставались открытыми до последней возможности, позволяя спасаться всем, кому удавалось вырваться из захваченного врагами Столичного града. Ратьша, сдавший с рук на руки тела княжны с младенцем священнику из Богородицкой церкви, взобрался на воротную башню, и смотрел невидящими глазами на гибнущий Стольный град. Рядом с ним стояли Первуша с Годеней и опять прибившиеся к нему Гунчак и княжич Андрей теперь уже только с одним меченошей. Справа встал уцелевший Прозор — сотник отряда иноков, в котором осталось не более пары десятков воинов.

Стольный град погибал. Оттуда накатывала лавина звуков: ликующие клики завоевателей, вопли отчаяния насилуемых женщин, обреченный детский крик, рык сражающихся до последнего за своих близких мужчин, крики умирающих, треск занимающихся пожаров… Звуки сливались в единый несмолкающий гул. Гул, от которого волосы вставали дыбом. Все это помалу вернуло Ратьшу к действительности. Пришло понимание, что его потеря всего лишь одна из многих тысяч. А сколько таких смертей-потерь еще предстоит! Он яростно потер лицо ладонями, содрал ледышки замерзших слез с усов и бороды, огляделся. Понял, кто стоит рядом с ним. Вспомнил, о погибшем меченоше Андрея, вспомнил убитого горем Великого князя. Спросил у княжича:

— Как батюшка?

— Плох, — отозвался тот, — молится за упокой убиенных матушки и сестер в Богородицкой церкви. — Голос Андрея дрогнул. Он отвернулся, смахнул рукавицей с глаз набежавшие слезы. Подавив рыдания, спросил. — Зачем же они? За что женщин-то? Почему?

Ответить ему было нечего. Да Андрей и не ждал ответа. И вновь все смотрели в бойницы башни. На поднимающиеся дымы пожаров, сутолоку на дальних улицах, поток бегущих людей к воротам Среднего города.

Врата закрыли, когда вблизи замаячили крупные отряды татарских всадников. Глухо прогромыхали сомкнувшиеся створки, со скрипом поднялся подъемный мост. Татары, понявшие, что не успели ворваться в Средний город на плечах бегущих, в досаде начали рубить и колоть копьями тех, кому не посчастливилось успеть пройти через ворота. Баб и детей, в основном. Те начали разбегаться, кто куда, но всадники настигали и рубили, рубили… Ратислав зажмурился. Княжич присел на корточки и зажал уши, чтобы не слышать криков, обезумевших от ужаса смерти людей.

Быстро спускались сумерки, милосердно скрывая от глаз тех, кто стоял на стене Среднего города, творящийся ужас на улицах города Стольного. Скоро только пламя пожаров выхватывало из ночной тьмы то страшное, что происходило там.

Не прошло и часа, а подогнанный к стенам хашар уже начал собирать пороки и заваливать ров. Не терпелось татарам добить окончательно непокорный город. Уже совсем стемнело, когда за Ратиславом, так и остававшимся со своими присными в воротной башне, прибежал посыльный от Великого князя.

— Зовет тебя Юрий Ингоревич, — сообщил тот. — В Богородицкой церкви он. Поспеши. Я проведу.

— Знаю, где это, — тяжело вздохнул Ратьша. — Иду.

Спустились с башни, быстрым шагом прошли по широкой Богородицкой улице — главной улице Среднего города, добрались до церкви. Пол центральной ее части устилали тела женщин, вывезенных из Спасского собора. Обмытые от крови, в приведенной в порядок одежде, с прикрытыми белыми платами лицами. Ратислав с трудом удержался от того, чтобы не поискать среди них самую дорогую для себя покойницу.

Посыльный провел его в церковный пристрой. Там, в небольшой каморке за столом сидел Великий князь с тысяцким Будимиром и княжеским тиуном Корнеем. Каморка не отапливалась. Потолок ее покрывал слой инея. Из всей мебели имелся небольшой стол и две лавки. На столе стоял подсвечник на три свечи. Неровное пламя играло на мрачных лицах князя и его ближников. А Юрий Инговревич и впрямь был плох: потемневшее лицо с набрякшими мешками под глазами, сами глаза полуприкрытые веками, словно у покойника — мертвые, утратившие блеск, присущий живому человеку.

— Проходи, Ратьша, садись, — голос князя тоже стал неузнаваем — глухой, надтреснутый, словно у дряхлого старика.

Ратислав присел на край холодной лавки, не удержался — поежился, то ли от холода, то ли от вида Великого князя. А, скорее, от того и другого вместе.