Ирвин Ялом - Проблема Спинозы [litres]

– Ну, у меня много чего случилось, хотя моя жизнь и не так полна приключениями, как твоя. Мои мать и сестра прибыли через месяц после того, как ты ушел, и мы сняли с помощью фонда синагоги маленькую квартирку неподалеку от твоей бывшей лавки. Я часто прохожу мимо нее и вижу Габриеля, который здоровается со мной кивком, но в разговоры не вступает. Думаю, это потому, что он, как и все, знает о том, какую роль я сыграл в твоем отлучении. Он теперь женат и живет вместе с семьей жены. Я работаю в корабельном деле своего дяди, помогаю составлять описи прибывающих судов. Усердно учусь и беру уроки иврита несколько раз в неделю вместе с другими иммигрантами. Учить иврит – одновременно и утомительное, и волнующее занятие. Он утешает меня и дарит мне ощущение линии жизни, чувство преемственности, связи с моим отцом, и его отцом, и отцом его отца – на сотни лет назад. Это чувство преемственности здорово помогает держать равновесие… Твой шурин, Самуэль, теперь раввин и дает нам уроки четыре раза в неделю. Другие раввины, даже рабби Мортейра, по очереди учат в другие дни. Со слов Самуэля мне показалось, что у твоей сестры Ребекки все хорошо. Что еще?

– А как твой кузен Якоб?

– Он переехал обратно в Роттердам, и мы редко видимся.

– И еще один важный вопрос. Ты доволен, Франку?

– Да, но это такое… грустное довольство. Я же знаю, что ты показал мне другую грань жизни – внутреннюю жизнь души, которой я не живу в полной мере. Для меня большое утешение, что ты есть на свете и продолжишь делиться со мной своими изысканиями. Мой мир меньше размерами, и я уже вижу его будущие контуры. Мои мать и сестра выбрали мне жену, шестнадцатилетнюю девушку из деревни в Португалии, где мы раньше жили, и через несколько недель мы поженимся. Я одобряю этот выбор – она славная, приятная, и при виде ее мне хочется улыбнуться. Из нее выйдет хорошая жена.

– Ты сможешь говорить с ней о том, что тебя интересует?

– Полагаю, да. Она тоже изголодалась по знаниям. Как и большинство девушек из нашей деревни, она не умеет даже читать. Я уже начал ее учить.

– Только не переборщи, прошу тебя. Это дело опасное. Но скажи-ка, говорят ли обо мне в общине?

– До этого случая я ничего такого не слышал. Как будто общине приказали не только избегать тебя самого, но и произносить твое имя. Я не слыхал, чтобы тебя упоминали вслух – но, конечно, мне же неведомо, что говорят за закрытыми дверями. Возможно, дело только в моем воображении, но мне, право, кажется, что твой дух витает над общиной и сильно влияет на нее. Например, наши уроки иврита проходят очень напряженно, нам не разрешают задавать вообще никаких вопросов. Как будто раввины стараются позаботиться о том, чтобы новый Спиноза никогда не родился.

Бенто печально опустил голову.

– Возможно, мне не следовало говорить этого, Бенто. Я поступил нехорошо.

– Ты поступил бы нехорошо, скрыв от меня истину.

Раздался тихий стук в дверь и голос Клары Марии:

– Бенто!

Бенто открыл ей.

– Бенто, мне скоро надо будет уйти. Сколько еще твой друг пробудет здесь?

Бенто вопросительно взглянул на Франку, который вполголоса проговорил, что ему вскоре тоже надо уходить, поскольку у него не было никакой веской причины для отсутствия на работе. Бенто попросил:

– Клара Мария, дай нам, пожалуйста, еще несколько минут.

– Хорошо, я буду ждать в музыкальной комнате, – и Клара Мария беззвучно притворила дверь.

– Кто она, Бенто?

– Дочь главы нашей академии и моя учительница. Она учит меня латыни и греческому.

– Твоя учительница ? Это невозможно! Сколько ей лет?

– Около шестнадцати. Она начала учить меня, когда ей было тринадцать. Она уже тогда была чудо-ребенком. Совершенно не похожа ни на одну другую девушку.

– Кажется, она поглядывает на тебя с любовью и нежностью, да?

– Да, это так, и это взаимно, но… – Бенто замешкался: он не привык делиться сокровенными чувствами. – Но сегодня днем мне стало еще горше, чем было с утра, потому что она проявляла куда больше любви и нежности к моему другу и соученику.

– А, так это ревность! Это действительно бывает больно. Сочувствую тебе, Бенто! Но разве в прошлый раз ты не говорил мне, что тебе мила жизнь в одиночестве, и что ты отказался от идеи жениться? Ты показался тогда таким решительным… или, может быть, просто смирившимся с тем, что будешь жить один?

– Я и решился, и смирился. Я абсолютно предан жизни внутренней и понимаю, что никогда не смогу принять на себя ответственность за семью. А еще я знаю, что для меня невозможно легально жениться ни на христианке, ни на еврейке. А Клара Мария – католичка. И суеверная католичка, если уж на то пошло.

– Так, значит, тебе трудно отказаться от того, чего ты на самом деле не хочешь и не можешь иметь?

– Точно! Мне нравится, как ты вгрызаешься в самую суть проблемы, вытаскивая на свет абсурдность моего поведения!

– И ты говоришь, что любишь ее? А твой добрый друг, которого она отличает?

– Я и его любил тоже – до сегодняшнего дня. Он помогал мне переехать после херема, а вчера ночью спас мне жизнь. Он хороший человек. И собирается стать врачом.

– Но тебе хочется, чтобы она желала тебя, а не его, пусть даже ты знаешь, что это сделает несчастными всех вас троих?

– Да, верно.

– И все же чем больше она станет желать тебя, тем горше будет ее отчаяние от того, что она тебя не получит?

– Да, с этим не поспоришь.

– Но ты ведь любишь ее и желаешь ей счастья. И если ей будет больно, ты тоже будешь страдать?

– Да, да, и еще раз – да. Все, что ты говоришь, – истинная правда.

– И один, последний вопрос. Ты говоришь, что она – суеверная католичка. А католики обожают ритуалы и чудеса. Тогда как же она относится к твоим идеям о Боге и Природе, к тому, что ты отвергаешь ритуал и суеверия?

– Я бы ни за что не стал говорить об этом с ней.

– Потому что она бы отвергла твои идеи – и, возможно, отвергла бы и тебя тоже?

Бенто вздохнул:

– Каждое сказанное тобою слово, Франку, верно. Я так боролся, стольким пожертвовал, чтобы быть свободным – а теперь отказываюсь от своей свободы и становлюсь рабом Клары Марии! Когда я думаю о ней, я совершенно не способен размышлять об иных, более возвышенных материях. В этом смысле очевидно, что я не хозяин самому себе, но раб аффектов. Пусть разум показывает мне, что для меня лучше – я все равно вынужден следовать тому, что хуже.

– Эта история стара как мир, Бенто. Мы всегда становимся рабами любви… Как думаешь освобождаться?

– Я смогу быть свободен, только если полностью разорву связь с чувственным удовольствием, богатством и славой. Если я не смогу внять голосу разума, я останусь рабом аффектов.

– Однако, Бенто, – проговорил Франку, поднимаясь и собираясь уходить, – мы оба знаем, что рассудок страстям не соперник.