Саймон Терни - Калигула

От чудовищной смерти меня спас брат.

Калигула перехватил меня на полпути, сбил с ног, а потом стиснул запястья и держал до тех пор, пока я не выпустила из ослабевших пальцев нож. К своему ужасу, я заметила, что он до крови пронзил себе ногтями ладони – только такой ценой ему удалось сохранить самоконтроль. С насмешливой ухмылкой преторианец вложил меч в ножны, и Друз замотал головой, веля мне оставаться на месте. Но я не могла допустить потери еще одного брата. Нет, во что бы то ни стало я вырву у преторианца его черное сердце, если без ножа – то ногтями, зубами, как угодно!

Калигула крепко обхватил меня. Я много раз видела, как брат упражнялся с мечом, как боролся с Лепидом и Юлием, и ростом он был довольно высок, но все же не ожидала, что он настолько силен. Без видимых усилий он удерживал меня, пока я пиналась, царапалась и кусала его руки, стремясь разорвать объятия. Они не разомкнулись.

– Ливилла, – зашептал он мне на ухо, когда я бессильно смотрела вслед Друзу, уходящему прочь в плотном кольце преторианцев. – Ливилла, ничего не поделаешь… Помнишь, чему когда-то учила нас Ливия? Мы должны думать о собственной безопасности. Если пойдешь против преторианцев, они и тебя заберут.

На мгновение я перестала бороться и, всхлипывая, развернулась к нему лицом.

– Что теперь будет с тобой, мой любимый братик? – спросила я едва слышно. – Ведь они забрали Друза, чтобы и его безжалостно уморить голодом. И тогда ты останешься единственным сыном Германика и последним препятствием на пути Сеяна. Значит, за тобой тоже придут?

Сначала Калигула не отвечал мне, просто держал в объятиях, а потом начал шептать, что Друз во многом сам виноват, ибо, игнорируя все призывы к осмотрительности, то и дело высказывался откровеннее, чем следовало. А в доме бабки небезопасно, под каждой дверью прячутся уши Сеяна. Только осторожность нас спасет, внушал мне Калигула, сам он уверен в том, что ведет себя правильно.

Тогда мне трудно было примириться с тем, что он способен так хладнокровно рассуждать о потере второго нашего брата, но с годами я пришла к пониманию его правоты. Он вообще почти всегда оказывался прав.

Целый час Калигула не выпускал меня из объятий, пока наконец я, обессилев, не провалилась в забытье.

Итак, семья Германика потеряла мать и двоих старших сыновей. Черная дыра в моем сердце стала глубже и шире, заставив осознать, что я никогда их больше не увижу. И от этого я еще сильнее привязалась к оставшемуся брату.

Последующие дни я вспоминаю с отвращением. Причиной тому был, конечно же, не дом Антонии. Он оставался столь же восхитительным, как и в предыдущий год, благодаря восточным обычаям бабушки и множеству самых невероятных гостей. Даже утрата родных – хотя гибель Нерона, изгнание матери и арест Друза поселились в наших сердцах тупой тяжелой болью – не повлияла на нашу жизнь у Антонии.

Проблема была в другом. Те дни я ненавижу за переменившуюся атмосферу за стенами этого дома, в Риме.

К тому времени мне уже двенадцать, и во многих отношениях я стала почти женщиной. Через год, будь у меня обычная семья, я была бы сосватана и выдана замуж. Имей мы отца и мать, Друзилла уже уехала бы в дом мужа. Но мы очутились в странном полумире, без главы семьи, а нашим опекуном была женщина, которая упорно отказывалась соответствовать общепринятому образу римской матроны.

Калигула в восемнадцать лет по-прежнему оставался ребенком по закону Рима – мужскую тогу он так и не получил. Я наконец поняла, за что он ценил свой статус. Это был его щит. Нерона и Друза не стало – и вместе с ними не стало наследников императорского трона, что открывало путь Сеяну, префекту претория. Как только Калигула надел бы тогу вирилис, ему бы грозила судьба старших братьев, потому что он становился первым претендентом на трон, даже если Тиберий не объявил его своим наследником. Конечно, у Тиберия был родной внук, но говорили, что император терпеть не мог одиннадцатилетнего Гемелла, поэтому мальчик почти все шесть лет после смерти своего отца провел в относительной безвестности в Пренесте. Его никак нельзя было считать соперником Калигулы.

Мой брат был неуязвим. Он ни разу за много лет не потерял бдительности и во всех смыслах оставался верным подданным императора, выше любых подозрений. Формально Калигула был ребенком, находящимся под опекой нашей бабки. Прямым наследником Тиберия он не являлся. В Риме его любили, о нем никто не мог сказать дурного слова.

Сеяна это не устраивало. Началась кампания по уничтожению авторитета Калигулы.

По городу поползли сплетни. Источник мы не смогли определить, несмотря на широкие связи Антонии, но не сомневались, что первые скандальные слова вышли из лагеря преторианцев. Доброе отношение римлян к детям Германика не устояло. Нас, потомков великого военачальника, всегда считали добропорядочным семейством, пострадавшим от руки тех, кому следовало бы проявить бо́льшую мудрость. Но когда по улицам поползли слухи, порочащие нашего последнего брата, даже те знатные роды, которые неизменно поддерживали нас в трудные времена, дрогнули.

Впрочем, гадости говорили не простые люди, поспешу добавить я. Они по-прежнему видели в нас образец добродетели. Однако у народа нет власти. А те, кто был в силах что-то сделать для нас, повернулись к нам спиной.

Если собрать все сплетни, ходившие в тот год в Риме, то сразу станет очевидна их противоречивость. Говорили, что Калигула сторонился римлянок, поскольку любил юных мальчиков, которых выкрадывал из семей, ложился с ними и порченными возвращал домой. В это же время на соседней улице судачили о том, что из-за неутолимой любви к женщинам он силой брал жен сенаторов, пока их мужья были в отъезде, и оплодотворял их. А третьи утверждали, и это возмущало меня больше всего, что Калигула желал лишь своих сестер и мы с готовностью отдавались ему, словно принадлежали к какой-то египетской династии. Еще болтали, что он вор и обокрал римскую казну; наконец, сплетничали, будто он развращенный гедонист и растрачивал семейные средства на небывалую роскошь. Интересно, как они себе это представляли, учитывая нашу изоляцию и отсутствие доступа хоть к каким-то деньгам?

К двенадцати годам я имела достаточно свободы и могла ходить на Форум или на театральные представления, порой со слугами из дома Антонии, а порой с братом, сестрами или даже с друзьями – Лепидом и Юлией Агриппой. Так вот, эти путешествия по городским улицам с каждым днем становились все тягостнее и неприятнее. Странно было натыкаться на недоверчивые, презрительные взгляды тех самых людей в патрицианских тогах, которые печально и почтительно стояли рядом с нами, когда мы хоронили отца или матрону Ливию.