Артуро Перес-Реверте - Тень гильотины, или Добрые люди

– Полагаю, в ближайшее время вас вряд ли будут интересовать энциклопедисты и все, что с ними связано. Но, так или иначе, возможность есть. Если завтра все будет хорошо…

– Для кого? – шутит дон Педро. – Для сеньора Коэтлегона или для меня?

Она с деланой беспечностью обмахивается веером.

– О, я имею в виду обоих. Разумеется, обоих! Я не хочу, чтобы кто-то из вас был ранен. Мне сказали, что поединок будет продолжаться до первой крови, так вот, пусть он закончится пустяковой царапиной!

– Я тоже на это рассчитываю. В любом случае знайте, что для меня было большой честью познакомиться с вами. Я очень рад нашей встрече.

Мадам Дансени становится серьезной. Она закрывает веер и кладет его на колени:

– Мне жаль, что все это произошло при мне.

– Любая мелочь, связанная с вами, перестает таковой быть.

Она смотрит на него с притворным простодушием:

– А вы женаты, сеньор?

– Нет. И никогда не был.

– И о вас никто не заботится?

– У меня есть две сестры. Они тоже не замужем.

Глаза мадам Дансени искрятся любопытством. Она смотрит на него почти с нежностью:

– Это просто восхитительно.

Они смотрят друг на друга. Губы Марго Дансени чуть приоткрыты, словно ей трудно дышать. Ровная белая линия ее шеи продолжается под муслином выреза, напоминая шею прекрасного лебедя. В следующее мгновение она касается пальцами чайника и недовольно убирает руку, словно на ее вкус он слишком прохладен.

– Когда «Энциклопедия» будет у вас, вы, я полагаю, покинете Париж. Вместе с вашим другом.

– Именно так все и произойдет. В том, разумеется, случае, если мне позволит здоровье.

– Что вы такое говорите! – В темных глазах вновь блеснул огонек, на этот раз чуть иначе. – Не надо так говорить. Я уверена, что…

– Мне будет жаль, что я вас больше не увижу.

– Вы серьезно? Вам будет жаль, что вы меня больше не увидите?

Она явно смущена. Дон Педро не отвечает. Он лишь выдерживает ее взгляд.

– Ну и ну, – шепотом говорит она.

Затем снова берет в руку веер. Открывает его и энергично обмахивается.

– Сделаем вот что, сеньор адмирал. Когда вся эта досадная неприятность останется позади, приходите ко мне в гости, позавтракаем вместе.

– Не понимаю вас. – На этот раз смущен адмирал. – Но боюсь…

– Не бойтесь ничего. Я приглашаю вас позавтракать, это самое обычное приглашение на свете. Вы ведь знаете, я часто приглашаю своих друзей. Мы читаем философские книги и смеемся. Мне бы хотелось видеть вас у себя.

– Это для меня честь, – все еще сомневается он. – Однако столь интимная обстановка…

– О, сеньор. Не разочаровывайте меня. Я знаю, что в Испании нет такого обычая, но я все равно в вас верила, несмотря ни на что… Я-то думала, вы кровожадный дуэлянт, а вы, оказывается, святоша.

Адмирал от души хохочет:

– Да, вы правы. Что мне нужно сделать, чтобы реабилитироваться?

– Как что? Принять мое приглашение!

– В таком случае я согласен.

– Отлично, договорились… Если все получится, а я очень на это надеюсь, жду вас у себя в ближайшие дни. Позавтракаем вместе.

При свете масляного фонаря в комнатенке пансиона «Король Генрих» Паскуаль Рапосо ставит подпись и посыпает письмо песком, чтобы высохли чернила. Затем перечитывает содержание, уделяя особое внимание одному из параграфов:

Мои местные агенты сообщили, что затронут вопрос чести между одним из путешественников и французским кабальеро. Все выяснится в ближайшие часы известным способом. Трагический исход был бы нам очень кстати…

Опасаясь, что его не поймут, – разумеется, компрометировать себя, упоминая имена и подробности, также не стоило, тем более в письмах, которые неизвестно в чьи руки в итоге попадут, – Рапосо вновь обмакивает страусиное перо в чернила и одной чертой подчеркивает слово «выяснится». Затем складывает листок пополам, пишет адрес, снова сыплет песок, растапливает на огоньке свечи кусок сургуча и роняет несколько капель на край листа с обратной стороны получившегося конверта. Затем, оставив конверт на столе, прикуривает от свечи сигару, встает и открывает окно. Печка греет слишком сильно, и в комнате жарко. В одной рубашке, сложив руки на груди, он курит, глядя на улицу, где здания и лачуги лепятся к изгороди кладбища Невинных, смутно проступая в уличных сумерках. Над ними, едва просвечивая сквозь низкие облака, в небе, которое окончательно еще не почернело, брезжат ранние бледные звезды.

В дверь стучат. Рапосо смотрит на часы и удивляется, поскольку не ждал Генриетту так рано. Воспоминание о молодом и жадном теле, таком горячем и нежном под рубашкой, обжигающих бедрах и соблазнительной прохладе юных девичьих грудей мгновенно распаляет воображение. Однако плотоядная улыбка, которая все отчетливее появляется на его губах по мере того, как он приближается к двери и открывает ее, мигом исчезает, когда вместо Генриетты он видит на пороге ее папашу. Хозяин гостиницы надел фрак и повязал галстук – нечто весьма необычное для человека, который целыми днями в сюртуке и рубашке сидит у входа и курит свою трубку, – и теперь выглядит на редкость официально, что лишь подчеркивает мрачное выражение физиономии, когда он смотрит на Рапосо и после недолгого колебания осведомляется, могут ли они поговорить. Рапосо отходит в сторону, пропускает его в комнату и, зажав сигару в зубах, наблюдает за тем, как мсье Барбу озирается, осматриваясь: запечатанное сургучом письмо на столе, висящая на стене сабля, портрет Людовика Пятнадцатого, прилепленный к стене хлебным мякишем. В конце концов хозяин останавливается возле кровати, устремив на нее грустный, почти страдающий взгляд.

– Неприятное дело, мсье, – говорит он. – Очень неприятное.

Рапосо пододвигает ему стул, и тот присаживается, в то время как Рапосо садится поверх сбитых простыней своего ложа.

– Я пришел поговорить с вами как отец, а не как владелец этого заведения.

Его тон полностью соответствует выражению лица. Неприятный, напыщенно-мещанский. Даже, пожалуй, торжественный.

– Речь идет о Генриетте.

Рапосо прикрывает глаза и глубоко затягивается сигарой.

– Слушаю вас, – говорит он.

Хозяин мнется. Если бы Рапосо не прожил в пансионе «Король Генрих» пару недель, он бы решил, что тому стыдно.

– Это наша единственная дочка, – решается наконец хозяин.

Множественное число звучит красноречиво, соображает Рапосо. Оно говорит о многом. Люди, приходит он к выводу, вновь затягиваясь сигарой, редко обращают внимание на множественное или единственное число. А затем случается то, что случается.

– И что?

– Ее мать и раньше намекала, мсье. У нее были кое-какие сомнения… И вот… Мы допросили Генриетту. И она во всем призналась.