Артуро Перес-Реверте - Тень гильотины, или Добрые люди

Оба умолкают. Дон Эрмохенес с нежностью смотрит на своего друга.

– Как вы себя чувствуете?

– Своеобразно.

Адмирал умолкает. Затем кладет часы рядом с книгой, склоняет голову и задумчиво улыбается.

– Устал я, честно сказать.

– Вот я и говорю: пора вам ложиться спать.

– Не в том дело. Это усталость другого рода.

Запечатанный конверт по-прежнему притягивает внимание дона Эрмохенеса.

– Что там внутри, простите мое любопытство?

Адмирал смотрит на конверт, словно позабыв, что он здесь.

– Два письма и последние распоряжения, – просто отвечает дон Педро. – Одно письмо адресовано моим сестрам, другое – директору нашей Королевской академии. В последнем – мои извинения.

– Думаю, это не понадобится…

– Я прибыл в Париж, как и вы, с миссией, которую надлежит исполнить; а теперь есть риск, что сделать это не удастся. Единственное, что мне остается, – это принести извинения.

– Вам не требуются извинения, – протестует растроганный дон Эрмохенес.

– Вы ошибаетесь. То, что ожидает меня завтра, – невероятная глупость, которая противна всему, что я защищал большую часть моей сознательной жизни.

– Так не делайте ее! Откажитесь от этого безумия.

Адмирал молча смотрит на него. Затем возвращается к окну, будто бы ответы поджидают его снаружи.

– Все в природе существует в равновесии. И подчиняется компенсаторным законам.

– Господи… Вас никогда не утомляет ваше собственное сердце, так крепко связанное с головой, будто стрелка часов – с маятником?

– У меня нет выбора.

Библиотекарь касается подбородка, на котором уже виднеется небольшая борода.

– Я вас не понимаю.

– Это не важно, дорогой друг.

– Что значит «не важно»? Если у вас есть совесть, есть разум, отвергающий это безумие, подчинитесь им… Знаю, что у вас имеется достаточно мужества, чтобы никому ничего не доказывать. Если они воспримут ваше поведение как-то иначе, им же хуже.

– Скажем так: это роскошь, которую я себе позволяю.

– Как вы сказали? Драться за сомнительную честь, по-вашему, роскошь?

– Я бьюсь не за свою честь, дон Эрмес. Моя честь никогда меня особенно не беспокоила. По крайней мере то, что обычно понимают под этим словом.

Библиотекарь смотрит на корешок книги, раскрытой и лежащей обложкой вверх, – «Morale universelle» [92] «Всеобщая мораль» (фр.). , читает он – рядом с запечатанным конвертом. Эту книгу адмирал купил несколько дней назад в лавке на улице Сен-Жак вместе с «Système de la nature» [93] «Система природы» (фр.). того же барона Гольбаха.

– Это письмо для ваших сестер… – произносит дон Эрмохенес. – Вас не беспокоит, что они останутся одни? Вы представляете себе, что они почувствуют, если…

– У них есть кое-какие сбережения, на которые можно прожить, и акции компании в Карракасе.

– Но они будут тосковать по вас. Я говорю о чувствах.

– О да. Скучать они будут очень сильно. Мы рано остались сиротами, и одна из причин, по которым я оставил море, была забота о них. А они, в свою очередь, так и не вышли замуж, чтобы заботиться обо мне. Мы все эти годы прожили вместе, и, конечно, они будут скучать, если я… Сестры – единственный укор совести, который я чувствую. Только он мешает мне быть в гармонии с этим миром.

– Что же касается Академии…

– Тут я спокоен. Вы обо мне позаботитесь, я в этом не сомневаюсь. И все устроите надлежащим образом: «Адмирал сразился за честь своей родины и достоинство Королевской армады…» Безупречный аргумент, который всем покажется убедительным. В мою честь устроят внеочередное заседание, секретарь Палафокс напишет протокол, вот и все… Кстати, еще кое-что. Сделайте все возможное, чтобы меня не отпевали. А не то вернусь с того света и дерну вас ночью за ногу.

– Вы неисправимы!

– Честно сказать, староват я для всякой ерунды.

Дон Эрмохенес снова чувствует мучительное беспокойство. Он протягивает руку, чтобы коснуться рукоятки рапиры: позолоченная гарнитура, узкий и острый клинок, забранный в черные кожаные ножны.

– До чего же абсурдна и противоречива Франция, – говорит библиотекарь. – С одной стороны, светоч разума и просвещения, с другой – родина всех этих дуэлей… Этот ужасный обычай – то и дело чувствовать себя оскорбленным и во всем видеть обиду…

Адмирал бросает на него взгляд, не лишенный юмора.

– Будем откровенны, дон Эрмес. Я действительно оскорбил Коэтлегона.

– Он сам виноват: вел себя вызывающе. Вы еще долго сдерживались. Я имею в виду здешнюю склонность биться на шпагах или стреляться из-за таких глупостей… Проигрался в картах? Дуэль. Кто-то посмотрел на тебя косо? Снова дуэль. Твоя жена или возлюбленная с кем-то кокетничает? Дуэль, на которой ты позволяешь себя убить. Бесчестно обошелся с мужчиной, отняв у него женщину, и он обозвал тебя негодяем? Дуэль, и если тебе удается, то ты этого мужчину убиваешь… Хорошо еще, что большинство дуэлей до первой крови.

Дон Педро безразлично качает головой.

– Этому есть объяснение, – говорит он, подумав. – В Италии или Испании люди не так щепетильны в отношении этикета. Дуэль означает, что они своему сопернику выпускают кишки, да еще и не без удовольствия. Возможно, именно по этой причине в Испании дуэль – дело нечастое… Зато во Франции, где общество беззаботно и ко всему относится легкомысленно, большая часть дуэлей продолжается до первой крови, как моя. После первого же ранения соперники останавливаются, чтобы потом вернуться к этому делу еще раз двадцать, если возникнут разногласия. Французы в подобных вещах люди не слишком серьезные.

– Но не думать о смерти невозможно, – возражает дон Эрмохенес. – Первая рана может быть в сердце. Или внесут инфекцию, и через пару недель человек окажется в могиле.

– Значит, не повезло.

– Зачем призывать ее? К чему устраивать этот маскарад?

На этот раз пауза затягивается. Адмирал убирает ноги с табурета и устраивается поудобнее. Некоторое время он сидит неподвижно, словно прислушиваясь к какому-то звуку или ожидая знака, который лишь он может уловить на расстоянии.

– Незадолго до прорыва Тулонской блокады, – неторопливо произносит он, – в феврале сорок четвертого года состоялась личная встреча английского адмирала с французским, который должен был прикрыть своей эскадрой наш выход к порту… Уговор состоял в том, что французы продолжат путь и не откроют огонь, если англичане будут стрелять только в нас, а не в них… У мыса Сисье тридцать два английских корабля выступили против двенадцати испанских, в то время как шестнадцать французских кораблей преспокойно шли своим курсом, ни во что не вмешиваясь, прочь от битвы.

Он прерывается и пристально смотрит на пламя свечи.

– И бились мы семь с половиной часов подряд, не давая себя окружить, – добавляет он.