Артуро Перес-Реверте - Тень гильотины, или Добрые люди

– Однако следует признать, – возражает адмирал, – что здесь голодают все же не так, как в Испании.

Брингас улыбается сардонически, с вызовом:

– Одно ваше слово, и я отведу вас туда, где царит настоящий голод. Чтобы вы увидели собственными глазами лицо голодающего Парижа – оно вдали от всего этого. – Он презрительно кивает на элегантно одетых людей, шагающих по улице мимо них. – Всего в нескольких кварталах отсюда вы увидите настоящую Францию!

Улыбка сползает с его физиономии, сменяясь тенью скорби. Затем, уже с совершенно иным выражением лица, которое тоже появляется внезапно, подобно маске, аббат вопросительно взирает на опустевшую тарелку. В заключение делает долгий глоток вина и вытирает рот тыльной стороной руки с чрезмерно отросшими ногтями. На манжетах его камзола, как и под платком, затянутым на шее, виднеется потрепанная, но все же чистая рубашка.

– Голод не ведает государственных границ, сеньоры. Он всюду один и тот же… Это я вам говорю, а уж в этих делах я разбираюсь… Какие только невзгоды не приходится терпеть мудрецу, который не умеет мстить ни простолюдину, ни властителю! Я голодал здесь так же, как в Испании и Италии. Голодал посильнее, уверяю вас, чем улитка на палубе корабля… Это, как вы понимаете, фигура речи.

– Зачем же вы покинули родину? – интересуется адмирал.

Аббат ставит локоть на стол и устраивает на нем подбородок. Вид у Брингаса трагический.

– Родина – слово амбивалентное, – изрекает он. – Моя родина там, где мне перепадает кусок хлеба. А также бумага, перо и чернильница, если это возможно.

Ни театральная поза, ни речи аббата не трогают дона Педро.

– А помимо этого? – настаивает он.

– Мне необходим был воздух. Свежий воздух! Свобода, одним словом, хотя я и вообразить не мог, что именно здесь мне будет суждено познать тюрьму и бесчестье.

– Вот как… – Адмирал кладет в рот кусочек фрикасе, не спеша пережевывает и, прежде чем сделать глоток вина, вытирает губы салфеткой. – Так, значит, вы побывали в тюрьме? Здесь, во Франции?

Аббат высокомерно поднимает голову:

– Да, я познал Бастилию, где мой дух – как говорится, нет худа без добра – закалился в солидарности с теми, кто страдает. И мне не стыдно в этом признаться! Именно в Бастилии я научился быть терпеливым и ждать своего часа.

– Какого часа? – спрашивает сбитый с толку дон Эрмохенес.

– Страшного часа отмщения, который сотрет с лица земли ненавистную монархию.

– Господи помилуй!

Повисает неловкая тишина, в продолжение которой библиотекарь и адмирал представляют себе Брингаса, который затачивает топор, одновременно выстраивая в алфавитном порядке имена своих обидчиков. «Картина необычная, – думает адмирал. – Однако вполне вероятная».

– Не могу согласиться с тем, что вы говорили о Франции, – в конце концов подает голос библиотекарь. – Я вижу огромную разницу с нашей родиной… По дороге из Байонны мы любовались плодородной почвой, полноводными реками, зелеными равнинами. Разве можно сравнить Францию с нашей каменистой землей, сухой и бесплодной? С суровой испанской равниной, которая обрекает нас на нищету?

Аббат с силой ударяет ладонью по столу.

– Не позволяйте обманывать себя лживой видимости, – произносит он с презрением. – Разумеется, это замечательная страна с богатыми природными ресурсами. Но тщеславие, алчность и беззаконие высасывают все подчистую! Впрочем, здесь нам, по крайней мере, знакомы свободы, о которых по ту сторону Пиренеев понятия не имеют…

Адмирал аккуратно кладет приборы на стол возле пустой тарелки – точно так, как перед ужином их положил официант, сервируя стол, то есть в позиции часовых стрелок, когда те показывают пять часов, – и последний раз подносит к губам салфетку.

– Главное – здесь есть книги, – преспокойно говорит он, словно эта фраза подводит итог всему разговору.

– Правильно. – Глаза Брингаса зажигаются мстительным огоньком. – Благословенна та типография, которая в один прекрасный день разрушит ложных кумиров! И разбудит народ, доведенный до скотского состояния!

– Еще один момент, которым я восхищаюсь и которому завидую, – смягчается дон Эрмохенес, – это популярность чтения. Хотя насчет того, чтобы разбудить народ…

– Во Франции, – перебивает его аббат, – государство разрушает жизнь многим из тех, кто пишет книги и порождает идеи, включая издателей и продавцов книжных лавок; однако выдернуть корень свободы ему так и не удалось. А все благодаря книгам!

– Мы с вами полностью согласны. Я только хотел уточнить, что от всех этих пробуждений народа у меня мороз по коже…

– Знаете, в чем разница? – Брингас по-прежнему слышит только собственные речи. – Разница в том, что в Испании книга воспринимается как явление опасное и разрушительное, излишняя роскошь или привилегия меньшинства.

– А здесь это бизнес, – вставляет адмирал.

– Верно, к тому же выгодный всем. Он обеспечивает работой каждого – от автора до типографского рабочего, кассира и оптовика, и каждый платит налоги. Книги – деятельность, которая приносит прибыль и делает человека богатым.

– Однако законы… – возражает библиотекарь. – И всякие запреты…

Брингас разражается театральным хохотом и наливает себе еще один стакан вина.

– Все относительно. Полный запрет несовместим с прибылью, поэтому государство, издавая законы и запрещая, не препятствует тому, чтобы бизнес шел своим естественным путем, а не оседал где-нибудь в Швейцарии, Англии, Голландии или Пруссии… Вот в чем заключается истинное плодородие Франции! Прагматизм – в нем ее главное богатство. Власти знают, что книга им угрожает, но ведь она еще и обогащает! Вот они и ищут обходные пути.

– Да, но что касается нашей «Энциклопедии»…

– А что с ней не так?

– Мы ее до сих пор не достали.

Аббат движением руки успокаивает библиотекаря и указывает на улицу.

– После обеда мы навестим одного моего приятеля, продавца философских книг.

– Весьма любопытно, – кивает библиотекарь. – Я и не знал, что существуют продавцы, которые специализируются именно на философских книгах. Наверное, речь идет о Вольтере, Руссо и прочих подобных авторах. Но я был уверен, что открытая продажа этих книг запрещена.

Брингас вновь смеется, на этот раз презрительно:

– Разумеется, запрещена. Но не позволяйте словам обманывать вас. «Философские книги» – это условное выражение, привычное среди книготорговцев, когда те говорят о произведениях, где философия блещет лишь в силу своего отсутствия. Имеются в виду другие запрещенные книги… В первую очередь порнографические.

Дон Эрмохенес вздрагивает:

– Что значит – порнографические?

– Постельные истории и прочие безделицы, – с двусмысленной гримасой уточняет аббат. – Книжонки, которые, как говаривал Дидро, держат только одной рукой.