Артуро Перес-Реверте - Тень гильотины, или Добрые люди

– Я был там, – цедит сквозь зубы Брингас, кивая в сторону крепости. – В этом светском храме произвола и тирании. Забастиленный на все засовы!

– Какое верное определение: забастиленный, – усмехается адмирал. – Достойно словарной статьи.

С блуждающим взором, то и дело поправляя съезжающий парик, Брингас продолжает свои пространные речи. Есть только одно орудие, заявляет он, которого люди, наделенные властью, будь то король или министры, боятся больше образованности своих поданных: он имеет в виду перо талантливых писателей. Совесть властей предержащих корчится всякий раз, когда один из этих народных героев – да хоть бы и сам Брингас, чтобы далеко не ходить за примером, – заявляет о том, что творят эти бесстыжие мерзавцы. Вот почему существует цензура, а литература, описывающая злодеяния, объявляется преступлением; смелые книги попросту отсеиваются, и все лучшее пропадает вместе с ними, а перо гения подрезают беспощадные ножницы воинствующей посредственности.

– Вы следите за моими рассуждениями? – спохватывается аббат.

– До некоторой степени, – отвечает адмирал.

– Я хочу сказать, что в этом деле церковь – сообщник, если не вдохновитель. По крайней мере, возвращаясь к нашей теме, французское духовенство более-менее восприимчиво к новым идеям и склонно вести диалог. В отличие от Испании, где несправедливость нашла прибежище на амвоне и в исповедальнях… Начиная с темных лет, наступивших после Тридентского собора, когда церковь окончательно повернулась спиной к будущему, у нас сплошная путаница с Богом и с врагами.

– Насчет врагов я согласен, – замечает адмирал. – Разумеется, это в первую очередь страны, где печать более развита и где издают книги, которые заставляют нас зеленеть от ярости.

– Вы правы, – наконец-то соглашается дон Эрмохенес. – Даже с этим нам не повезло.

– Везение тут ни при чем, – возражает адмирал. – Все дело в патологическом безволии и равнодушии к таким вещам, как искусства, науки и образование, то есть к тому, что делает человека свободным.

– Абсолютно верно! – провозглашает Брингас. – Есть типично испанская фраза, от которой у меня прямо кровь закипает, – ее часто произносят те, кто имеет отношение к обучению и преподаванию: «Очень скромный мальчик», – говорят они. Разумеется, это у них считается похвалой. А в переводе означает: «Наш мальчик, слава богу, уже подцепил все испанские болезни: смирение, лицемерие и безмолвие».

– И все же есть на нашей родине просвещенное духовенство, – возражает дон Эрмохенес. – Так же, как и дворяне, мещане и даже министры, интересующиеся современной философией. Со временем, я уверен, у нас будет все больше свободы и все больше культуры. Появятся разумные правители, которые, по крайней мере, на земле научатся разделять собственную волю и божественную.

– Не обманывайте себя, – ворчит Брингас. – Это будет лишь в том случае, если произойдет революция…

– Я не употребляю слово «революция». Это слово…

Аббат смотрит на сумрачные башни Бастилии, будто бы их очертания – или же собственные воспоминания об этих стенах – наполняют его энергией и гневом.

– Зато я употребляю! И считаю это для себя большой честью. А еще я говорю о том, что необходимо низвести до уровня обычных граждан всех этих монархов, которые ссылаются на божественное право, видя в нем преимущество перед простым народом… Ограничить же их права поможет либо философское увещевание, либо топор палача.

Дон Эрмохенес вздрагивает и тревожно оглядывается.

– Минутная слабость, простите… Скажите что-нибудь вы, адмирал. Я имею в виду, что-нибудь разумное.

– А я не слышу ничего неразумного, – улыбается адмирал. – На мой взгляд, у нас на редкость приятная беседа.

– Господи…

Занятый собственными рассуждениями, Брингас не обращает на них ни малейшего внимания. Оказавшись снова на берегу Сены, они выходят на улицу Сент-Антуан и попадают в район тесных и бедных улиц. Пьяная старьевщица, сидя возле своей таратайки, заваленной ветхим тряпьем, бранится с кучером, которому сама же преградила путь, так что тому пришлось спуститься с козел и хорошенько ей наподдать – к восторгу соседей, наблюдающих всю эту сцену.

– Полюбуйтесь на них, – восклицает аббат, кивая в сторону торговки и кучера. – Каждый погряз в своей крошечной нищете и дальше собственного носа ничего не видит. Они и знать не желают о грядущем торжестве идей, которые однажды сделают их свободными… Им чуждо все, что не имеет прямого отношения к еде, питью, ругани, сну и размножению.

Они продолжают свой путь. Какие-то работяги оживленно спорят, однако смолкают и почтительно снимают шапки, завидев проезжающий мимо кабриолет, которым правит какой-то тип, похожий на состоятельного торговца.

– И в этом вся их жизнь, – смеется Брингас едким, злым смехом. – Смиренно довольствуясь тем немногим, что имеют, они молятся и целуют руки священникам и дворянам, падая перед ними на колени, потому что их родители, такие же идиоты, как и они сами, приучили их так себя вести… Не тираны делают рабов рабами. Рабы сами создают себе тиранов.

– Однако народ иной раз бунтует, – говорит дон Эрмохенес. – Последний мятеж произошел как раз здесь, если мне не изменяет память. Пять или шесть лет назад. В то время в Лионе и Париже вспыхнул пшеничный бунт из-за дороговизны хлеба…

– Как вижу, вы осведомлены, сеньор.

– Достаточно почитать газеты, а в Мадриде их выходит сразу несколько штук. Все-таки мы не Африка.

– Разумеется… Но история с хлебным бунтом так ничем и не закончилась. Вспыхнуло пламя – да тут же и погасло. Основными бузотерами были чужеземцы, а парижане только смотрели, не принимая участия. Очень скоро вновь воцарилось смирение. Впрочем, оно отсюда и не уходило.

– Но сейчас тоже иной раз что-то случается, или я ошибаюсь?

– Отдельные вспышки, более ограниченные. Их с легкостью усмиряют. То случайная потасовка, то кто-нибудь прочтет стишки против королевы – с каждым разом все более едкие и меткие. Однако достаточно двух тысяч солдат французской гвардии и швейцарского полка из Версаля, вмешательства полиции и усердия доносчиков, чтобы восстановить спокойствие. Народ сегодня нельзя назвать настоящей силой… Ворчать – это они запросто, а проедет король в своей карете, как тот бакалейщик минуту назад, и все ему хлопают, потому что с виду он славный малый. Или потому, что королева беременна. Как будто сей факт кого-то накормит… Именно этому посвящено одно мое стихотворение, которое очень кстати пришло мне в голову:

– Пожалуй, королеве не так уж и хлопают, – уточняет дон Эрмохенес.