Артуро Перес-Реверте - Тень гильотины, или Добрые люди

– Садитесь, дон Хусто. Подвезу вас до дома.

Санчес Террон отказывается с презрительным высокомерием, которого даже не пытается скрыть. Он не большой любитель раскатывать по Мадриду в экипаже, говорит его гримаса, а уж тем более в обществе издателя и литератора, который распространяет мракобесие. Даже если речь идет о плохо освещенных улицах, где почти нет пешеходов, которые могли бы увидеть, как он нарушает свои суровые принципы.

– Как вам угодно, – замечает Игеруэла. – В таком случае я готов сопровождать вас пешком.

Издатель выходит из экипажа. На нем испанский плащ, шляпу он держит в руке – он редко ее надевает, поскольку мешает парик. Игеруэла отпускает возницу и как ни в чем не бывало пристраивается к Санчесу Террону. Тот шагает, сунув руки в карманы плаща, голова не покрыта, подбородок опущен на грудь. Его походка выражает значительность. Именно так выглядит он обычно во время прогулки: задумчив, самоуглублен, непроницаем. Весь его вид выдает глубокую сосредоточенность на философских размышлениях, даже когда он смотрит себе под ноги, стараясь не наступить в собачьи какашки.

– Надо остановить это безобразие, – обращается к нему Игеруэла.

Санчес Террон отвечает на его слова глубокомысленным молчанием. Он отлично понимает, что имеется в виду под словом «безобразие». На последнем голосовании – на этот раз двенадцать одобрительных голосов против шести пустых бюллетеней – среди последних был и его листок – ответственными за доставку «Энциклопедии» из Парижа в библиотеку были назначены дон Эрмохенес Молина и отставной командир бригады морских пехотинцев дон Педро Сарате, которого все члены Академии зовут адмиралом и который занимает место, традиционно принадлежащее офицеру армии или Королевской армады, имеющему какое-либо отношение к гуманитарным наукам.

– Мы с вами, дон Хусто, во многом расходимся, – продолжает Игеруэла. – Однако в этом вопросе наши обычно противоположные взгляды совпадают. Для меня, патриота и католика, это творение так называемых французских философов является опасным и тлетворным… А вам, глубокому мыслителю, сознающему всю незрелость наивного испанского общества, очевидно, что подобное чтиво здесь и сейчас является совершенно излишним.

– Скорее преждевременным, – поправляет его собеседник тоном сухим и желчным.

– Пусть так. Преждевременным, неуместным… Называйте как хотите. На то мы и академики, чтобы всякому явлению подбирать точное определение. Дело в том, что, и с вашей точки зрения, и с моей, Испания не готова к тому, чтобы эта гнусная «Энциклопедия» переходила из рук в руки… Вы полагаете – прошу прощения за то, что осмелился проникнуть в ваши мысли, – что идеи Дидро и его соратников, даже если они совпадают с вашими, слишком опасны, чтобы предложить их широкой публике.

Выслушав эти слова, Санчес Террон смотрит надменно, с олимпийским презрением.

– Опасны, вы говорите?

Несмотря на тон собеседника, Игеруэла не дает себя запугать.

– Именно это я и говорю: опасны и абсурдны. Чего стоит одна эта теория происхождения человека из рыб и морских гадов… Какая нелепость!

– Нелепо выражать свое мнение о том, чего не знаешь.

– Оставьте эту чепуху и перейдем к делу. Прежде всего необходимы посредники, образованные проводники, которые помогут сориентироваться в этом гигантском и сложном творении. – Игеруэла бросает на Санчеса Террона двусмысленный взгляд, полный коварства и лести. – Люди, подобные вам, чтобы далеко не ходить за примером… В Испании виноградины энциклопедического знания еще слишком зелены, чтобы давить из них вино… Я не ошибаюсь?

Улицы в этот час почти пустынны. Пуэрта-де-Гуадалахара погружена в сумерки, палатки ювелирных лавок убраны, витрины и окна замкнуты деревянными ставнями. Кошки бесшумно шмыгают среди мусорных куч, ожидающих возле порталов повозку мусорщика.

– Это Испания, дон Хусто. В наше время, прости господи, в кого ни плюнь – все философы. Даже некоторые знакомые мне дамы чванятся, упоминая Ньютона или цитируя Декарта, а на их ночных столиках красуется Бюффон, хотя они всего лишь рассматривают картинки… Дело кончится тем, что все мы запляшем контрданс по-парижски, причесанные, как тамошние мыслители, и напудренные, что твоя мельничная мышь.

– Да, но при чем тут «Энциклопедия» и Академия?

– Вы же проголосовали против нее и против путешествия.

– Позвольте напомнить, что голосование было тайным. Не понимаю, как вы осмелились…

– Еще бы, конечно же это секрет. Но мы в Академии все знаем друг друга как облупленных.

– До чего дикий разговор, дон Мануэль!

– Позвольте не согласиться… К тому же все это касается вас в той же степени, что и меня.

Звонит колокол. Из церквушки Сан-Хинес выходят священник и служка с елеем и святыми дарами, направляясь в дом к умирающему. Оба академика замедляют шаг: Игеруэла крестится, преклонив голову, Санчес Террон поглядывает осуждающе и презрительно.

– Мое мнение вам известно, – говорит издатель, когда они продолжают путь. – Будь проклято неразумное любопытство, с которым все ожидают этот презренный сосуд бесчестия и безнравственности, оскорбляющий все исконное и достойное… Эту волну, которая захлестнет трон и алтарь, заменив их культом таких вещей, как природа и разум, кои мало кто понимает… Представляете, какими смутами и революциями чреваты эти идеи, если попадут в руки какому-нибудь мальчишке на побегушках, студенту-первокурснику или посыльному из аптеки?

– Вы, как всегда, передергиваете, – сухо возражает Санчес Террон. – Или преувеличиваете. Не стоит путать меня с вашими неотесанными читателями. Академия приобретет «Энциклопедию» исключительно для пользования самих академиков. Никто не станет передавать ее в распоряжение людей недостойных.

Игеруэла улыбается с едва заметной издевкой:

– Академиков? Сейчас не лучшее время для шуток, дон Хусто. Вы всех их отлично знаете и презираете не меньше моего: в большинстве своем это бездарные писаки и доморощенные эрудиты, которые больше всего на свете любят погреться у камелька. Библиотечные крысы, безразличные к величайшим дерзновениям нашего времени… А многие из них, ко всему прочему, еще и до крайности наивны, несмотря на преклонный возраст. Найдется ли среди них тот, кто способен проглотить Вольтера или Руссо и не поперхнуться? Какие последствия повлечет за собой эта воспламеняющая смесь в неумелых руках, вне контроля почтенных мыслителей, подобных, например, вам?

Последние слова пролились на душу Санчеса Террона животворящим бальзамом. Возразить нечего, и в ответ он только задумчиво хмурится. Тщеславие надежно уберегает его от бессовестного коварства Игеруэлы. Литератор по-прежнему шагает медленно, он мрачен и суров, руки его погружены в карманы плаща, подбородок опущен на грудь – чистейший образ прямолинейности и неподкупности. Издатель тем временем красноречиво размахивает руками, твердо решив использовать любую приманку и не упускать добычу. А убеждать он умеет.