Артуро Перес-Реверте - Тень гильотины, или Добрые люди

– У меня грудь заложена, – слабым голосом стонет дон Эрмохенес.

– Зато кашель частый, но влажный. Хорошо откашливается, и это хороший знак… В любом случае сеньор аббат уже пригласил доктора, своего друга.

– Именно так, – кивает Брингас. – Специалист, которому можно доверять. И он придет с минуты на минуту.

– Как же мне не везет, – печально сообщает библиотекарь. – Кругом Париж, а я болен. Забросил свои обязанности.

– Вы вряд ли чем-то могли бы нам помочь, дон Эрмес, – заверяет его адмирал. – Наши возможности сильно сократились. Это первое издание, за которым мы охотимся, просто растаяло в воздухе… Даже женевское переиздание ин-фолио невозможно найти полностью. Говорят, последнее поступило в продажу в количестве не менее двух тысяч экземпляров, но и они закончились.

– А остальные? Не могли же они сквозь землю провалиться, дорогой адмирал! Куда подевалось тосканское издание, о котором нам рассказывали несколько дней назад?

– Оно никуда не годится. Все статьи, как нам удалось узнать, были для этого издания переписаны.

– Придется возвращаться с пустыми руками.

– Не знаю… Сегодня утром написал в Академию и отправил письмо срочной почтой.

Дон Эрмохенес забеспокоился.

– Но ведь это страшно дорого, – возмущается он. – А если учесть остальные расходы… Друг мой, у нас заканчиваются деньги!

– А что делать? Нам нужны указания от наших мадридских коллег… Остается только ждать, надеясь на внезапный поворот судьбы. А ваше дело – лечиться и выздоравливать.

– Пододвиньте мне горшок, пожалуйста.

– Да, конечно.

Стучат в дверь. Это врач, приятель Брингаса, субъект с грубоватыми чертами лица и напряженным взглядом. У него длинные сальные волосы, голова кажется слишком крупной на тощем угловатом теле. Рот, длинный и слегка кривоватый, делает его похожим на двуногую ящерицу.

– Как моча? – интересуется большеротый доктор.

– Пахнет довольно противно, мутная, да и мало ее, – сообщает дон Эрмохенес.

– На груди рожистое воспаление, – говорит врач, пощупав у больного пульс и осмотрев горло с помощью черенка ложки, который он задвигает внутрь так грубо, что больного едва не выворачивает наизнанку. – Надо вернуть свежесть коже, открыв для этого все возможные двери, как то: испарение, моча, испражнения, рвота, а также артериальная жила на руке, на которую следует наложить пластырь… Разумеется, никаких сквозняков: двери и окна запереть крепко-накрепко, а печку хорошенько затопить… Сейчас я ему сделаю кровопускание.

– А ничего, что он такой слабый? – удивляется адмирал.

– Именно при слабости и назначается данная процедура! Выпустив излишки гуморов, мы подсушим легкие, и болезнь пройдет.

– Простите, доктор… Запамятовал ваше имя.

– Так я вам его и не называл! Марат. Меня зовут Марат.

– Видите ли, господин Марат…

– Доктор Марат, если вас не затруднит.

Адмирал терпеливо кивает:

– Меня нисколько не затруднит. Доктор, если вам так больше нравится… Однако, при всем уважении к науке, которую вы практикуете, все же осмелюсь возразить: я против прокалывания вены моего друга.

Доктор подскакивает, словно его смертельно оскорбили.

– Но почему?

– Потому что, даже не будучи врачом, я прожил на свете достаточно, чтобы при случае распознать обыкновенную простуду. А также бежать, как от черта, от ваших ланцетов и гуморов; в наш век им доверяют все меньше, да и прежде не слишком-то доверяли. Такие процедуры следует навсегда изгнать из медицинской практики.

Врач бледнеет. Губы его плотно сжимаются, будто бы вовсе исчезают с лица.

– Вы сами не ведаете, что говорите, мсье, – бормочет он. – Мой опыт…

Дон Педро холодно поднимает руку, останавливая его:

– Мой личный опыт, гораздо более ограниченный и потому более незамысловатый и практичный, утверждает, что дону Эрмохенесу требуются не кровопускания, пластыри или отворения гуморов, а открытое окно, чтобы комната хорошенько проветрилась, а заодно побольше лимонного сока и теплой воды. По возможности, с сахаром.

– И это вы говорите мне?

– Сударь, если этот рецепт помогает на корабле, в замкнутой нездоровой атмосфере каюты, где, кроме всего прочего, присутствует также и цинга, вообразите себе, как быстро он подействует в столь комфортной обстановке, как эта комната. Сколько я должен вам за визит?

– Это неслыханно, мсье… – заикается лекарь. – С вас десять франков.

– Дороговато, однако. – Адмирал сует пальцы в карман жилета и достает несколько монет. – Но не будем спорить, главное – никаких пластырей… Всего доброго, мсье.

Врач проворно хватает деньги и, не глядя ни на кого, даже на пациента, выходит вон, хлопнув дверью. Адмирал подходит к окну и распахивает его настежь. Брингас смотрит на него с мрачным осуждением.

– Вы некрасиво поступили, – протестует он. – Доктор Марат…

– Этот доктор, каким бы близким приятелем он вам ни был, – типичный шарлатан, я таких узнаю с расстояния пистолетного выстрела… У него действительно имеется разрешение на врачебную деятельность?

– Он утверждает, что есть, – сдается Брингас. – Хотя его коллеги, действительно, не всегда с ним согласны, несколько раз было много шума… На самом деле он специалист по глазным болезням. У него даже есть труды на эту тему… Впрочем, он и о гонорее трактат написал.

– Довольно, сеньор аббат. Последнее уже достаточно говорит об этом субъекте. – Дон Педро вернулся к библиотекарю и протягивает ему стакан с лимонной водой. – Как вы познакомились с этим так называемым доктором, могу я полюбопытствовать?

– Он живет неподалеку от моего дома, и мы часто встречаемся в одном и том же кафе. По моему мнению, вся проблема в том, что он человек прогрессивных взглядов…

– Неужели? Мне так не показалось.

– Я имею в виду взгляды политические. И у него большое будущее. Вот почему его до сих пор терпят в Академии наук.

– Ах вот оно что! – Адмирал пожимает плечами. – Все дело в политическом будущем сеньора Марата. Об этом я судить не берусь… Однако как врач он опасен для общества… Я заметил в нем болезненную склонность к тому, чтобы отправлять людей на тот свет.

По вечерам Мадрид спокойно и мягко освещает закатное солнце. От улицы Алькала до ворот Аточа весь бульвар Прадо заполнен экипажами, из кафе выносят кресла, а многочисленные пешеходы беседуют на ходу или присаживаются на скамейки и складные стулья, сдающиеся внаем прямо на бульваре, или за столиками возле прилавков с прохладительными напитками, расставленными в тени деревьев, чьи ветки покрыты нежными листочками.

Напротив конюшен Буэн-Ретиро случайно встречаются Хусто Санчес Террон и Мануэль Игеруэла. Первый прогуливается под руку с супругой, последний же отправился помолиться в церковь Сен-Фермин-де-лос-Наваррос со всей семьей – женой и двумя дочками на выданье; на жене кружевная шляпка, на дочках – мантильи. Они сталкиваются в толпе, когда Игеруэла и его дамский отряд отходят в сторонку, чтобы пропустить запряженный четырьмя мулами экипаж с родовым гербом, изображенным на дверце, и лакеями в ливреях, стоящими на запятках. Заприметив Санчеса Террона, Игеруэла подает ему тайный, почти масонский знак узнавания. После обмена взглядами и секундного колебания философа они подходят друг к другу, знакомят домочадцев и обмениваются дежурными любезностями, после чего все четыре женщины идут вместе впереди них, рассматривая экипажи и наряды прогуливающейся публики.