Артуро Перес-Реверте - Тень гильотины, или Добрые люди

Смиренно выносить гнет несправедливого и внушающего ужас божества способен лишь верующий, который даже не пытался рассуждать.

– Что-то холодно мне, – бормочет дон Эрмохенес, ворочаясь под одеялом.

Адмирал вновь откладывает книгу, с некоторым трудом поднимается с кресла – после долгого неподвижного сидения его длинные конечности затекают, – подходит к окошку и закрывает его. Вернувшись к креслу, он видит, что его друг открыл глаза и смотрит на него со слабой улыбкой.

– Мне уже лучше, – говорит он, предупреждая вопрос.

Дон Педро усаживается рядом и щупает пульс. Пульс еще слишком частый, однако сердцебиение почти в норме: и наполненность, и частота.

– Еще глоток лимонной воды?

– Благодарю.

Адмирал помогает дону Эрмохенесу усесться поудобнее и подносит ему стакан.

– Вы спасли мне жизнь, – говорит библиотекарь, снова укладываясь, – выгнав этого доктора… А вам не показалось, что десять франков – чересчур дорого?

– Я заплатил, чтобы отвязаться от него, дорогой друг. Уверяю вас, мы дешево отделались.

– Не удивлюсь, если Брингас получит из этих денег комиссионные. Два сапога пара.

Дон Педро от души смеется:

– Мы слишком хорошо знаем эту разновидность лекарей, дон Эрмес. Им горы нипочем: чуть что – за ланцет, и поминай как звали… Рвотные и кровопускания – вот их конек!

– Мне только рвотных не хватало, – вздыхает дон Эрмохенес.

Несколько секунд они молчат. Через окошко видно, как багровеет небо над крышами.

– Что вы читаете?

– Первый том книги, которую купил вчера… Гольбах, вы его знаете.

– Он тоже запрещен?

– Еще как. Его запретили даже в просвещенной Франции. Вот, взгляните: издано в Лондоне.

– И как он вам? Интересно?

– Не то слово! Я убежден, что каждому обязательно нужно его прочитать, особенно молодежи в том возрасте, когда требуется наставник… Впрочем, большую часть книги вы вряд ли одобрите, если даже возьметесь.

– Скажу вам свое мнение, как только доберусь до нее. А как вы считаете, ее можно перевести на испанский?

– Ни в коем случае! В наш печальный век это невозможно. Черные вороны святой инквизиции тут же бросятся кромсать того, кто осмелится издать такую книгу. – Адмирал вновь открывает «Système de la nature». – Вот послушайте: «Если вам нужны химеры, то позвольте и ближним их заводить. И не рубите им головы, когда они не захотят бредить по-вашему…» Что скажете?

– Опасаюсь, кое-кому покажется, что речь идет именно о нем.

– Что ж, вы правильно опасаетесь.

Адмирал кладет книгу на стол и задумчиво наблюдает, как гаснет за окном день. В следующее мгновение он возвращается к прерванной беседе.

– Франция, конечно, не рай, – говорит он с некоторым раздражением в голосе. – А Париж – далеко не вся Франция. И все же, если сравнивать, как безнадежно отстала от нее наша Испания! Сколько энергии тратится на всякую ерунду и как мало здравого смысла! Вероятно, вы согласитесь со мной, что теология, логика и метафизика не доказывают ровным счетом ничего… Вся философская дискуссия насчет движения, Ахиллеса, черепахи и прочей бессмыслицы не даст ответа на действительно важные вопросы: каков угол отражения при ударе мячика о стену или какова скорость, с которой скатывается тело по наклонной плоскости. Это лишь несколько примеров.

– Вот тут и появляется ваш любимый Ньютон… – улыбается дон Эрмохенес, расчувствовавшись.

– И ваш тоже.

– Несомненно. Тут и спорить нечего.

Адмирал качает головой:

– Вы человек образованный, хоть и искренний католик. Однако не все католики искренние и не все образованные… Вспомните шарлатана, который собирался кромсать вам вены, это воплощение невежества и отсталости, выдающих себя за науку, к которой на самом деле не имеют отношения.

– Ох, помню… И трепещу.

– Что подумают люди будущего, когда узнают, что в наше время в Испании – и не только в Испании – все еще оспариваются утверждения, изложенные Ньютоном столетие назад в его «Philosophiae naturalis principia mathematica» [76] «Математические начала натуральной философии» (лат.). , в этой вершине человеческой мысли и современной науки? Что скажут о тех, кто до сих пор отказывается переместить понятие Истины из религии в науку и вместо теологов и священников передать его ученым и философам?

Он вновь берет со стола книгу, открыв ее на странице, уголок которой был заранее загнут.

– Вот что еще пишет Гольбах: «Сколько бы успехов стяжал человеческий гений, если бы имел возможность получать все почести, которыми награждают тех, кто извечно противостоит прогрессу! Как далеко продвинулись бы полезные науки, искусства, мораль, политика и поиск Истины, если бы к ним приложили столько же трудов и рвения, которых требуют от человека ложь, бред, яростное суеверие и прочая бессмыслица!» Как вам?

Он опускает книгу на колени и вопросительно смотрит на дона Эрмохенеса.

– Святые слова, – соглашается тот. – Да простит меня Бог!

– И никто в Испании не воспринял эти идеи так достойно, как Хорхе Хуан.

– Вы не сразу назвали имя, – доброжелательно замечает дон Эрмохенес, – вашего любимого философа и коллеги.

– Любимейшего, да будет вам известно. Физик-теоретик и экспериментатор, инженер, астроном, морской офицер… А какой восхитительный диалог вел он с Ньютоном; разумеется, не о том, что касалось религиозных взглядов, о которых никто и не вспомнил на его погребении…

– Опять вы за свое, дорогой адмирал, – протестует дон Эрмохенес. – Не надо так распаляться, прошу вас. В конце концов, температура у меня, а не у вас! Религиозные взгляды – личное дело каждого.

– Мне очень жаль, дон Эрмес. Я никого не хотел задеть. Однако, рассуждая об испанской науке, на каждом шагу задеваешь подводные рифы религиозных догм.

– Вы правы, – вздыхает библиотекарь. – Это я признаю.

Адмирал возвращает книгу на стол. Дневной свет почти погас, и, когда дон Педро поворачивается к собеседнику, свечи освещают лишь половину его лица, другая же половина остается темной.

– Мой любимый Хорхе Хуан, как вы изволили напомнить, был лучшим примером настоящего ученого, и именно через него осуществлялась наша живая связь с Ньютоном, которого он понимал, как никто другой… Его опыты с плавающими предметами и модели кораблей стали настоящей революцией, «Руководство по навигации» и «Морской экзамен» – совершенные творения. А в шестьдесят девятом году мне выпала честь наблюдать вместе с ним за прохождением Венеры…

– Вы плавали вместе?

– Очень недолго. Он был полностью поглощен своими науками, начиная с какого-то времени редко выходил в море; а я занимался «Морским словарем». Но его дружеское расположение ко мне и мое уважение к нему продолжались до самой его смерти.