Колин Маккалоу - Цезарь, или По воле судьбы

Она не оставляет меня. Я плачу и плачу, а слезы все не кончаются. Жизнь до последнего теплилась в ее глазах, таких огромных и голубых, полных любви. О Цезарь, как мне быть? Мы прожили вместе шесть стремительных лет. Я думал, что уйду первым. Мне и в голову не приходило, что все так скоро кончится. Шесть лет – это слишком мало. Малостью были бы даже и двадцать шесть лет. О Цезарь, как же мне больно! Лучше бы это был я. Но она взяла с меня клятву, что я не последую за ней. Я обречен жить. Но как? Как я смогу жить без нее? Я ведь все помню! Как она выглядела, как говорила, как пахла, что чувствовала, как ела. Она, словно лира, звенит во мне и звенит.

Но все это ни к чему. Слезы застилают глаза, я не вижу бумаги. А мне нужно рассказать тебе все. Я знаю, тебе перешлют это письмо в Британию. Первым делом я попросил среднего сына твоего родственника Котты, Марка – он претор в этом году, – выступить в сенате и просить отцов, внесенных в списки, устроить моей девочке государственные похороны. Но этот mentula , этот cunnus Агенобарб и слушать не захотел. А Катон поддакивал ему с курульного возвышения. Женщинам не полагаются государственные похороны. Позволить так похоронить мою Юлию – значит осквернить римскую государственность. Им пришлось держать меня, иначе я убил бы этого verpa Агенобарба голыми руками. У меня до сих пор чешутся руки при одной мысли о его горле. Обычно сенат не идет против воли старшего консула, но тут все вышло иначе. Сенаторы почти единогласно проголосовали за предложение Марка.

У нее было все самое лучшее, Цезарь. Служащие похоронных контор все делали с любовью. Она была такая красивая, но белая как мел. И потому ей чуть подкрасили кожу. А волосы уложили так, как она любила, и закрепили гребнем с самоцветами. Тем самым, что я подарил ей на двадцать второй день рождения. Восседая на черных с золотом подушках похоронных носилок, она казалась богиней. Не было надобности прятать ее в тайник под носилками и выставлять на обозрение куклу. Я распорядился, чтобы облачение на ней было ее любимого цвета, цвета голубой лаванды. Именно в таком платье я впервые увидел ее и подумал, что она Диана ночи.

Процессия ее предков была внушительнее, чем у любого из римлян. В головной колеснице помещалась актриса Коринна с маской Юлии на лице. У Венеры Победительницы над моим театром лицо моей Юлии. Коринна тоже была обряжена в золотое платье Венеры. Мы никого не забыли – от первого консула из рода Юлиев до Квинта Марция Рекса и Цинны. Сорок колесниц предков, в каждую впряжены черные, как обсидиан, лошади.

Я был там, хотя и не должен был пересекать померий и входить в город. Я уведомил ликторов тридцати курий, что на этот день принимаю империй уполномоченного по зерну. Это давало мне право пересечь священную границу. Думаю, Агенобарб был напуган. Иначе бы он попытался воспрепятствовать мне.

Что его напугало? Отвечу: огромные толпы на Форуме. Цезарь, я никогда ничего подобного не видал. Даже на похоронах Суллы. Ведь тогда все пришли просто из любопытства, посмотреть, как хоронят Суллу. А в этот раз люди пришли, чтобы плакать. Тысячи тысяч римлян, в основном простых горожан. Аврелия говорит, это потому, что Юлия росла в Субуре, среди них, и они обожали ее. Так много евреев! Я не знал, что в Риме их столько. Длинные волосы, курчавые бороды. Их ни с кем не спутаешь. Я знаю, ты тоже рос среди них и всегда был к ним добр. Однако Аврелия утверждает, что они пришли ради Юлии, а не в угоду тебе.

Я попросил Сервия Сульпиция Руфа сказать прощальное слово с ростры. Не знаю, кого бы предпочел ты сам. Но я не мог заставить себя просить о том Цицерона. О, он бы, конечно, сказал! Ради меня, если не ради тебя. Но вряд ли говорил бы от сердца. Он не может не играть на публику. А Сервий – искренний человек, патриций и лучший оратор, чем Цицерон, когда речь не идет о политике и подлогах.

Но все это не имеет значения. Прощальное слово сказано не было. Правда, от нашего дома до Форума все шло в соответствии с ритуалом. Сорок колесниц с предками были встречены в благоговейном молчании, слышен был только плач тысяч женщин. Но когда Юлию понесли мимо Регии к Нижнему форуму, все ахнули, вскинулись, потом пронзительно закричали! Я меньше испугался, впервые услышав улюлюканье дикарей. Толпа хлынула к носилкам. Со всех сторон, разом. Никто не мог этого остановить. Агенобарб и некоторые плебейские трибуны пытались, но их оттеснили. Затем в центре площади стали сооружать погребальный костер. Люди бросали туда свои вещи: обувь, одежду, свитки, пергамент, все, что может гореть. Поленья передавали с задних рядов поверх голов – даже не знаю, откуда их брали.

Они сожгли ее прямо на Римском форуме. Агенобарба, стоявшего на ступенях сената, едва не хватил удар. А бедный Сервий, собиравшийся произнести прощальную речь, так и замер с открытым ртом прямо на ростре, куда сбежались актеры, испуганные, как жены варваров, завидевшие наступающий легион. По всему Риму мчались, закусив удила, черные лошади, таща за собой опустевшие колесницы, а главные плакальщицы смогли дойти только до храма Весты, где и остановились, не зная, как быть.

Но тем все не кончилось. В толпе были плебейские вожди. Они смело подступили к Агенобарбу и заявили, что прах Юлии должно похоронить на Марсовом поле. Рядом с Агенобарбом стоял Катон, и они оба возмутились. Женщина? Среди героев? Этому никогда не бывать! Только через их трупы! Толпа подходила все ближе и ближе, пока наконец Агенобарб и Катон не поняли, что они и правда станут трупами, если не уступят. Они вынуждены были дать клятву.

Итак, моя девочка будет похоронена на Марсовом поле, где лежат все великие римляне. Я еще не до конца пришел в себя, но постараюсь устроить все быстро. Даю слово, это будет самая величественная могила. Плохо лишь то, что сенат запретил погребальные игры в ее честь. Но все боятся толпы.

Мой долг выполнен. Я обо всем рассказал. Твоя мать тяжело переживает утрату. В первом письме я говорил, что она выглядит на сорок пять. Теперь она превратилась в старуху. Весталки ухаживают за ней. И твоя маленькая жена Кальпурния. Она очень страдает. Они с Юлией были подругами. О, опять эти слезы! Из меня вытек, наверное, океан. Моя девочка ушла навсегда. Как мне вынести это?

«Как мне вынести это?»

Потрясение было столь велико, что глаза Цезаря оставались сухими.

«Как мне вынести это? Мой цыпленок, моя идеальная жемчужина. Мне скоро сорок шесть, а моя дочь умерла при родах. Так, пытаясь родить мне сына, умерла и ее мать. Все повторяется! Бедная матушка! Как я смогу посмотреть ей в лицо? Как вынесу соболезнования? Они все захотят посочувствовать, все будут искренними. Но как же мне быть? Дать им увидеть свои глаза? Глаза человека, раненного в самую душу? Показать им свою боль? Я не могу этого допустить. Моя боль – это моя боль, и больше ничья. Я уже пять лет не видел мою дочурку и теперь никогда не увижу. Я едва могу вспомнить, как она выглядела. Помню лишь, что она никогда меня не огорчала. Говорят, что только хорошие люди умирают молодыми. Только идеальных людей никогда не безобразит старость. О моя Юлия! Как мне вынести это?»