Валерий Туринов - На краю государевой земли

«Безголовый, даже заложить не сможет», — подумал он.

Тренька, тот храбрец, бесшабашен, порой до срамоты. Иной раз нарочно дурит. В беде, среди инородцев, или в тайге, не бросит, а вот тому же воеводе, при случае, заложит. Донесет, да еще выгадает себе на этом кой какую прибыль. С ним на государевых посылках надежно, только язык надо держать за зубами. Прежде чем брякнуть что-нибудь, особенно в сердцах, надо оглянуться — нет ли поблизости атамана, или какого-нибудь его послушника из казаков. А их он всегда имел. Ходят слухи, что он берет посулы [22] Посул, посулок (воеводе) — взятка. за прибор в казаки кого попало, принимает ясаком вешних и подчерненных соболишек. Известно, за добрый поминок, что выходит государевой казне в убыток. Умеет, стервец. И все сходит ему с рук. А оттого, что и воевода в том деле нечист…

«Ну да кто здесь не ворует?» — вяло мелькнуло у Пущина.

Казацкий десятник Иван Кайдалов только что вернулся из Кетска, где жил годовальщиком. Выглядел он усталым, осунулся, в глазах исчез прежний огонек, но появилось что-то новое. На лице, в общем-то мужественном, проступила аскеза монашеской смиренности.

— Ну что, Иван, оклемался? — сочувственно спросил Пущин его.

— Тунгусы замаяли, — ответил десятник. — Воевать ходили. В Кетске сургутских всего два десятка. Так Елизаров собрал остяков. Зырян прислали. Князцы Киргей и Урнук пошли с нами.

— Ну-у, так вас большая сила была!

— Да… Тунгусов побили. Языков поймали зело много. В дороге от ран все померли, почитай, у нас на руках.

Странным был этот десятник. Мужик недюжинных сил. Умен к тому же был, не по чину. И службу тянет как никто иной, отменно, как мул. В походе не упустит мелочи. Надеется только на себя. Сам проверяет караулы, когда стоят станом. В опасливом месте огородится тыном. И казаков гоняет окрест: выведать все, дабы не нарваться на засаду какого-нибудь князца, или пришедших из неведомых земель охочих пограбить государевых ясачных.

Вот эта удачливость Кайдалова и нравилась Пущину. Он стал подражать ему. И своим горбом познал, что это такое. Ломал он себя. Тяжко было, угнетало. Не по нему оказалась такая жизнь…

— Дарья, собери на стол, — попросил он жену, заметив, что гости заерзали на лавках и стали поглядывать по сторонам. — Васятка, подай бражку!

Маша поставила на стол ржаные лепешки, а Любаша пироги с брусникой. Дарья же подала мужикам большие деревянные кружки. А Васятка быстро юркнул за печь. Там что-то загрохотало, посыпалось.

— Осторожно! — крикнула Дарья. — Торбы завалишь!

Васятка вышел из-за печки, натужно кряхтя и прижимая к животу большую деревянную клягу, укутанную в изношенный ватный кафтан. Пошатываясь, он доковылял до голбца [23] Голбец — пристройка или ларь у русской печи. . Ставя клягу, он не удержал ее, и она глухо стукнулась о лежак. Пробку вышибло, и в лицо ему плеснулась пенная брага с острым сивушным запахом.

— Рук нет, что ли! — сердито сказал Иван. — Маша, прими! Не то оставит без браги, вахлак!

Маша живо подскочила к мальцу и оттеснила его: «Пусти — я сама»…

Васятка отошел в сторонку, надул губы и сел на лавку вдали от всех.

Федька же точно прилип к столу. Он с малых лет тянулся к мужикам, которые приходили к отцу. И в то же время он обижался на них, что они не принимают в свой круг его, еще губошлепа, как обычно подтрунивали они над ним.

Дарья и Маша наполнили кружки пивом и проворно расставили их на столе.

Федька потянулся было рукой к одной из них, но Дарья шлепнула его по затылку и тихо прошипела: «Кыш-ш!»

И Федька нехотя спрятал руки под стол, с тоской глянув на мать, недовольный, что и она считает его тоже пацаном.

— Ну что, служилые, с возвращением! — поднял кружку Иван.

Гости степенно выпили, крякнули, вытерли широкими рукавами кафтанов бороды и захрустели пирогами.

Хмельная брага разлилась огнем по жилам, и Пущину стало блаженно и легко среди друзей и родных. В избе было тихо и тепло. В печке слегка потрескивали дрова. На столе коптил жирник [24] Жирник — плошка из камня или глины, заполненная животным жиром или маслом. В ней горел фитиль из скрученной жгутом сухой травы или мха. . Его слабый огонек испуганно дергался от малейшего дуновения и, казалось, тянулся к людям, словно хотел поведать им о какой-то тайне, скрытой где-то за стенами вот этой неказистой избенки…

Служилые выпили еще, разогрелись, вспомнили былые походы в тайгу. Заговорили они и о необычной московской смуте. Ее эхо докатилось и до здешних мест. Да так, что зашевелились все разом инородцы. И по Сибири пошли слухи об измене многих князьков: те, мол, и православие приняли, и крест государю целовали в верной службе… А вот, поди же ты…

Забыв обиду, Васятка придвинулся к столу. Он сел рядом с Федькой и уставился на мужиков, чтобы ничего не упустить из сказанного.

— В прошлом году, по весне, стрела ходила снова промеж остяков и вогулов. Ты ушел на Москву уже тогда, — сказал Герасим Пущину.

— Да, слышал… Вон даже бабы знают про то.

— Ну-у, тогда дело серьезное! — с сарказмом протянул Тренька, радуясь любой сваре с инородцами. — А ну скажи, что было! Да не упусти чего по малости!

И Герасим рассказал о случившемся в Березове, откуда служилые разнесли слухи о том по всем сибирским волостям.

На Петров день Тимошка и Лёвка, два березовских пеших казака, погрузили в легкий шитик запасы с оружием, покинули Березов и двинулись вверх по Сосьве. Ездовые собаки привычно потянули лодку, засеменили гуськом друг за дружкой.

Впереди пошел Тимошка, придерживая на ремешке вожака. Позади него поплелся Лёвка с длинным шестом, подправляя им бег лодки. И как обычно он завел унылую бесконечную песню, похожую на бредни шамана, которую как всегда покорно слушал его связчик, уже немолодой казак. В Березовском остроге Тимошка служил со дня его постройки, привык к долгим скитаниям по тайге вот так, вдвоем с напарником, уже не тяготился этим, стал молчаливым и таким же неприхотливым, как остяки.

Затяжное весеннее половодье затопило низкие берега, изрезало их заводями и сильно сдерживало ход казаков. Поэтому им приходилось часто останавливаться, грузить в лодку собак и переправляться через широкие, залитые водой луга, уходящие далеко в глубь тайги.

Только на пятый день они добрались до места, куда были посланы воеводой.

— Кажется, пришли! — крикнул Тимошка напарнику. — Здесь они! Недалеко! Версты с две, не более!

Если бы казаки не знали этого остяцкого юрта, то прошли бы по реке, не заметили узкую протоку, заросшую тальником.

— Тимошка, погоди, не сворачивай! — попросил Лёвка связчика. Он подошел к нему, осмотрел все вокруг, как будто разыскивал что-то на берегу около протоки. Затем он прошел вверх по реке, вернулся назад, сунулся было по берегу протоки, но ему преградил путь сплошной тальник, и он отступил.