Мика Валтари - Синухе-египтянин

С горечью он продолжал жаловаться:

– Жрецы Амона вьются как мухи вокруг меня, но они все же разумные люди, почитающие добрые обычаи. Они готовы жить в мире и заключить соглашение на приемлемых условиях, позволив Атону властвовать наравне с Амоном, ибо их страшит, что народ не почитает больше никаких богов и живет словно в последний день, говоря: «Будем есть и пить, потому что завтра мы умрем, а после смерти нас ничего не ждет!». Поверь, Синухе, все это кончится ужасающим образом, если фараон не образумится! Нам, быть может, придется без его согласия вскрывать ему голову, и тогда без твоей помощи не обойтись, Синухе! Тебе отнюдь не надо бояться своей ответственности царского лекаря, другие разделят ее с тобой. Я уже собрал множество свидетельств из фиванского Дома Жизни от лекарей по головным болезням и от вскрывателей, все они в один голос подтверждают, что недуг фараона Эхнатона зашел так далеко, что единственное средство, которое избавит его от головных болей, – сделанное на месте вскрытие черепа. К тому же чресла фараона непомерно раздаются и распухают, теряя всякую форму, как тебе известно, так что скоро ему станет трудно передвигаться. Многие сведущие врачи предполагают, что его раздувает вода, подымаясь в его голову, и ее можно будет откачать при вскрытии.

Я отнюдь не был расположен обсуждать с ним тонкости врачебной науки, поэтому насмешливо спросил:

– И что, «рога» уже выбрали ему преемника? Или ты сам выбрал, жрец Эйе?

Он насупился и, воздев руки, ответил:

– Лучше мне было оставаться жрецом и спокойно жить в Гелиополе, собирая пчелиный мед и умащая лицо священным маслом. Но проклятая баба притащила меня сюда и влила в мою кровь эту отраву – жажду власти, и вот я потерял свободу. А теперь, когда она умерла, она преследует меня во сне, и ее Ка бесконечно много раз являлась в садовых покоях и в тронном зале. Нет, Синухе, единожды изведав вкус власти, человек алчет ее все больше и больше, и эта жажда ужаснее любой другой, но ее удовлетворение сулит сладострастное блаженство, не сравнимое ни с чем на свете! Благодари свою счастливую судьбу, что тебе, Синухе, не пришлось изведать ее! Воистину, если бы я был властелином египетских земель, я бы знал способы успокоить народ и восстановить прежний порядок! Власть фараона стала бы невиданно могущественной: она опиралась бы равно на Амона и на Атона, которым бы ревностно служили, и на их соперничество между собой. Для Атона, конечно, пришлось бы придумать какое-то изображение, чтобы народ мог понять его и уяснить, что он ничем не отличается от других богов. Ибо в этом фараон Эхнатон впал в великое заблуждение и исказил мое учение и мои мысли, которые я вложил в него в пору его детства. А ты ведь, Синухе, знаешь, как поступает врач, когда больной становится буйным и впадает в неистовство, когда его невозможно успокоить? Разве не берется лекарь за нож и не прободает рогом затылок больного, пуская ему кровь, пока тот не успокаивается? Воистину, если б власть была в моих руках, я бы выпустил сколько-то крови и утихомирил людские страсти!

Я по-прежнему не был склонен пускаться в рассуждения о премудростях врачебной науки, ибо не мог уврачевать его невежество в этих делах. Поэтому я только повторил свой вопрос:

– Так ты выбрал ему преемника, жрец Эйе?

Он пришел в сильное беспокойство, воздел, защищаясь, руки и поспешно ответил:

– Да минует меня сие! Я не предатель царства, я верен царю – ты знаешь! И если я порой советусь с жрецами, то только для его блага и для укрепления его могущества. Но у мудрого в колчане много стрел, ибо нельзя положиться лишь на одну-единственную. Вот почему я, пожалуй, невзначай укажу тебе, что Сакара еще мальчик, а Великая царственная супруга Тейя все еще восседает по ночам на царском троне и носит на своем лице накладную царскую бородку. А я, как тебе известно, отец Нефертити, и моя кровь, стала быть, не чужая в палатах властителя. Больше я ничего не скажу об этом, довольно и того, что я сказал и что может послужить тебе на пользу. Ибо, как я слышал, у тебя близкие и дружеские отношения с этим тщеславным спесивцем, с Хоремхебом. Но ведь он удерживается только на остриях копий, а такое седалище чрезвычайно неудобно, и с него легко вдруг слететь, по пути размозжив себе голову о камень. Только царская кровь может восседать на двойном троне, и она пребывает в Золотом дворце священной из века в век, увенчанная двойным венцом. И эта кровь может править в обличьи царицы, если у фараона нет сыновей.

Я ужаснулся его словам и спросил:

– Не хочешь ли ты сказать, что Хоремхеб, мой друг Хоремхеб, с вожделением устремил свой взор на красный и белый венцы?! Это безумная мысль, и тебя, должно быть, укусила бешеная собака, раз ты такое говоришь! Ты ведь сам знаешь, что он рожден на навозе и пришел в Золотой дворец в сером рубище на плечах!

Но Эйе смотрел на меня, и его темное отекшее лицо было угрюмо, а запавшие глаза под широкими бровями глядели недоверчиво, когда он ответил:

– Кто прочтет в сердце человека? Жажда власти – самая великая страсть в нем. Но если он осмелится возмечтать о ней, я быстро сброшу его с высот на землю!

Он отпустил меня, и в моей голове тотчас словно пчелы начали роиться и путаться мысли, и я забыл, что мне нужно оглядываться по сторонам, и шел по переходам, не замечая ничего вокруг, потому что слова Эйе о царской крови жгли огнем мое сердце. В царице Нефертити этой крови не было, однако если фараон Эхнатон умрет, она будет править, пока ее дочь Меритатон не достигнет полного возраста, а Сакара сможет царствовать лишь как ее супруг. Кроме Меритатон, царская кровь текла в жилах других дочерей Эхнатона и в жилах его сестры Бакетатон; по мужской же линии не было никого, кто мог бы сравниться с фараоном чистотой своей крови, об этом позаботилась царица-мать Тейе со своим мерзким и преступным колдовством. Но никто не знал, что, быть может, во мне текла царская кровь – кровь великого фараона и митаннийской царевны. И если только священная кровь дает право на престол фараонов, то, быть может, у меня единственного и было это право на царский престол и красно-белый венец, хотя никто об этом не догадывался.

Но сама эта мысль заставила мое сердце задрожать: мою робкую душу ужасала власть, ибо я видел, каковы ее посевы и всходы, и для меня не было ничего более пугающего, чем бремя ответственности, лежащее на троне и венце, и непостижимо, как человек может по собственной воле добиваться этой ответственности. Поэтому я посчитал предположения Эйе о тайных помыслах Хоремхеба пустыми и безрассудными и возблагодарил в душе судьбу, отправившую меня в ночь моего рождения в тростниковой лодочке вниз по реке к бедному городскому кварталу, возблагодарил темные пальцы царицы Тейи, связавшие тростник и избавившие меня от тяжести венца и всякой ответственности. Но столь неразумно и непоследовательно сердце человека, что, как ни убеждали его доводы рассудка, оно страдало и было уязвлено несправедливостью, хотя разум твердил, что эта несправедливость – благо для меня, мое сердце не годилось для властителя, это было сердце смиренного человека.