Конрад Мейер - Юрг Иенач

Испанская корона, со своей стороны, дает обязательство признать и обеспечить независимость трех союзных земель в прежних границах».

Пока подсыхали чернила, Иенач еще раз проглядел бумагу, а затем поставил под ней полную свою подпись.

Втайне он содрогнулся, увидев, как его чудовищный замысел облекся в плоть, точно вызванный заклинаниями беса, который то ли спасет, то ли сгубит его, а Лукреция, следя за его взглядом, скорее, чем можно было ожидать, уловила суть дела и поняла свою непосредственную задачу. Ей представилось, что речь идет о молниеносном, тщательно обдуманном и по возможности бескровном перевороте, и это было ей по душе, ее прямой натуре претило бы плести нити сложных интриг.

В ту минуту, как Иенач, сложив доверенность, передал ее синьорине Планта, на пороге, наспех разделавшись с поручением, вновь появился седобородый кастелян, и полковник приказал ему подвести к крыльцу вороного.

— Не забудь взять с собой старого ворчуна, Лукреция. Своими заботливыми медвежьими лапами он еще может отпугнуть врагов, — приветливо сказал Иенач и, поднявшись, вместе с хозяйкой подошел к окну. Ему не хотелось с ней расставаться. — Ночь совсем ясная, — заметил он, выглянув в окно. — Когда ты думаешь ехать?

— Завтра на рассвете. Обо мне ты будешь знать от Панкрацио, — сказала Лукреция. — Ты стал большим человеком, Юрг. Не мудрено, что женщины и капуцины у тебя на побегушках! — И на глаза ее навернулись слезы.

По этим насмешливо-грустным словам он узнал Лукрецию своих юных дней. Теперь она стала выше и величавей, наново расцвела, посмуглела от живительного дыхания родных гор. Ночной ветер играл завитками волос на ее висках, выбившимися из темной косы, венцом уложенной на голове, а глаза светились радостной силой, какой не увидишь под томительно-знойным небом Юга.

Милые сердцу воспоминания проснулись в нем; не совладав с собой, он обнял ее.

— Кажется, мы совсем недавно играли вместе там, внизу, — тихо промолвил он, глядя на деревья ридбергского сада, шелестевшие на осеннем ветру.

Она вздрогнула всем телом — перед ней встал образ отца — и, отвернувшись от Георга, устремила взгляд в темноту.

— Что это за огни на дороге вдоль Хейнценберга? Должно быть, похоронная процессия? — спросила она.

Иенач пристально взглянул на тот берег Рейна.

— Это факелы освещают путь герцогу, который под покровом ночи переезжает в Кур, — ответил он, еще раз заглянул в ее блестящие от слез глаза, торопливо поцеловал ей руку и удалился.

Герцог Генрих выбрал для своего местожительства в Куре величественный дом доктора Фортунаса Шпрехера. Граубюнденский ученый дворянин с превеликой готовностью предоставил его в распоряжение сиятельного гостя, смолоду питая честолюбивую страсть к знакомству с прославленными историческими личностями, ибо длительное общение с ними было плодотворно для его ученых трудов.

Едва только герцог был устроен в лучших покоях поместительного патрицианского дома со всем благолепием, какое подобало его сану и было доступно в здешнем горном республиканском краю, как после нескольких хмурых и ветреных дней крупными хлопьями посыпал снег. Наступила ранняя зима, белый покров так и не сошел с крутых кровель и строгих ступенчатых фронтонов старой епископской резиденции до самого конца февраля, когда феновые бури бушуют по стране и с первыми мартовскими днями жарче пригревает солнце.

Зиму добрый герцог провел в невольном бездействии, — от своих войск, стоявших в Вальтеллине, он был отрезан непроходимыми снегами, а переговоры с французским двором застыли на мертвой точке, ни на шаг не продвинувшись к цели. Если бы не забота о подписании договора наряду с другими заботами и сомнениями и если бы деятельному уму полководца не была мучительна вынужденная праздность, он чувствовал бы себя совсем недурно в шпрехеровском доме и в обществе своих бесхитростных единоверцев-протестантов.

Доктор Шпрехер почитал для себя высокой честью присутствие Рогана. Еще бы! Наконец-то исполнилась долголетняя его мечта составить жизнеописание своего сиятельного гостя, черпая сведения из первоисточника. С присущей ему деликатностью и сердечной добротой герцог не погнушался ежедневно сообщать внимательному хозяину какой-нибудь эпизод своей прихотливой судьбы; говорил он по-итальянски, и на этом же языке ученый составлял очерк его жизни, который предназначался, по настоянию сиятельного гостя, в дар герцогине, все еще пребывавшей в Венеции, а также дочери Рогана, Маргарите, обрученной с герцогом Бернгардом Веймарским. Доктора не слишком радовал такой изысканный, но узкий круг читателей. Он предпочел бы, к вящему прославлению герцога и отнюдь не к посрамлению составителя, без ложной скромности незамедлительно увековечить свой старательный и отмённый труд, напечатав его и выпустив в свет.

Совсем по-иному проводил время адъютант герцога, неугомонный Вертмюллер. Он посещал как высшие, так и низшие слои местного общества. За короткий срок он стал известнейшей личностью во всем городке, от епископского дворца, где его недолюбливали за острый взгляд и злой язык, и игорного стола, где он, наоборот, всегда был желанным гостем, и вплоть до самых подозрительных, ютившихся по закоулкам кабачков, где его тоже радостно встречали в долгие зимние вечера, а нередко еще охотнее провожали. Своими колкостями и дерзкими политическими выпадами он умел так раззадорить тугодумов-граубюнденцев, что им случалось не в меру разоткровенничаться, в чем они потом горько каялись.

Для благодарных: слушателей, вдохновлявших его своей тупоумной доверчивостью, у него были в запасе тайные познания, которые не имели бы успеха в герцогских покоях и которыми он был обязан основательному изучению математики и физики. Он пускал в ход и карточные фокусы, и нехитрые чудеса, снискавшие ему в низших сферах его деятельности нешуточную репутацию чародея, что было ему на руку, однако весьма небезопасно в той среде, где недолог путь от испуганной головы до крепкого кулака.

Ночные засады и потасовки скорее раззадоривали хладнокровную отвагу лейтенанта, вместо того чтобы отпугнуть его от буйных забав. Впрочем, он умудрялся выходить сухим из воды без урона для своей военной чести, ибо к тому времени, как разгар страстей и работа кулаков достигали высшей точки, он уже на цыпочках крался в свою комнату по тихим покоям шпрехеровского дома мимо апартаментов герцога.

Герцог многое прощал Вертмюллеру за безоговорочную преданность и неусыпное усердие, а тот донимал его своими хитроумными наблюдениями и зловещими прорицаниями. Право же, он как будто задался целью не давать своему высокому повелителю ни отдыха, ни срока.