Конрад Мейер - Юрг Иенач

До города он добрался далеко за полночь и едва умолил, чтобы его допустили к герцогу. Обуздав свое нетерпение, он ограничился тем, что передал своему повелителю предательское письмо и вкратце изложил ход событий. Когда же наутро, выспавшись блаженным сном, Вертмюллер предстал перед герцогом, тот оказался в крайне подавленном состоянии духа и отнюдь не был склонен обсуждать с адъютантом это, как он выразился, непонятное и прискорбное происшествие. Ему хотелось выслушать сперва объяснения другой стороны.

Незадолго до того часа, когда Иенач имел обыкновение наносить положенный визит герцогу, лейтенант был отправлен с повседневным приказом по прирейнскому гарнизону, и, как ни гнал он коня, все же он опоздал, и очная ставка между ним и полковником в присутствии герцога Генриха не состоялась.

Когда он вернулся, герцог был в самом радужном настроении, словно избавился от тяжкого гнета.

— Благодарю вас, милейший Вертмюллер, за ваше похвальное усердие, — сразу же начал он. — Правда, на сей раз, при своей проницательности и зоркости, вы попали впросак. Мне, право, жаль уязвлять ваше тщеславие. Но Иенач был здесь, и я открыто потребовал у него отчета. Он обелил себя вполне. Письмо — подложное, и рука его на редкость ловко подделана. У полковника много врагов, которым важно повредить ему в моих глазах. Им и невдомек, что своими происками они только укрепляют мое к нему доверие. Такие враги есть у него и при епископском дворе среди духовных лиц, с которыми вы встречаетесь за карточным столом. Они вас раскусили и строили весь расчет на вашей подозрительности и предприимчивости. Вы ведь не делаете секрета из своего нерасположения к полковнику, а также, к вашей чести будь сказано, из своей привязанности ко мне, — вот духовные особы и состряпали ловкую интригу. Они подкупили этого жалкого лекаря, — сознайтесь, он отлично справился со своей ролью. Итальянца хлебом не корми, только дай ему разыграть комедию! И, наконец, что касается озадачившей вас ночной беседы между Иена-чем и знахарем поблизости от епископского дворца, то она в самом деле имела место — только речь там шла об удалении мозолей. Вспомните, вы еще подняли полковника на смех, когда заметили на днях, что левая нога у него обута в домашнюю туфлю.

Во время этой речи подвижное лицо Вертмюллера до такой степени насупилось, что герцог положил ему руку на плечо и приветливо добавил на прощание:

— Не будем больше об этом говорить, дружок, все дело выеденного яйца не стоит.

Бесплодно ломая себе голову, как бы все-таки найти управу на полковника, Вертмюллер покинул герцогский кабинет. Он был так разъярен, что даже не заметил небесного создания, которое поднималось по лестнице навстречу ему. Это была златокудрая хозяйская дочка, фрейлейн Амантия Шпрехер, направлявшаяся к герцогу с букетом первых ландышей. Мало того что лейтенант не обратил на нее внимания, этот необузданный дикарь, сбегая по каменным ступеням, чуть не сбил ее с ног. Она в испуге схватилась за кованые железные перила, с недоумением и с укоризной посмотрев ему вслед невинными голубыми глазами.

И это тот самый Вертмюллер, который обычно явно восторгался ее миловидностью и всю зиму состоял в ее присяжных танцорах? Да и на завтра, на последний, самый блестящий карнавальный бал, он тоже заранее ангажировал ее. Какая же муха его укусила?

Правда, он и прежде, случалось, смущал ее бесцеремонными насмешками над граубюнденскими делами и обычаями. Впрочем, кого и щадил его острый язык! Для нее он до сих пор делал исключение, и ей это очень льстило.

Ее нежная юная прелесть и ровный, миролюбивый нрав, в силу противоположности, притягивали и успокаивали неугомонного лейтенанта. А Шпрехерова дочка самым целомудренным образом задумывалась подчас, каков будет этот цюрихский сорвиголова в качестве супруга, и его отвага, его неоспоримая преданность благочестивому и благородному герцогу, его высокие жизненные цели в ее чистом и мудром сердце брали перевес над присущей Вертмюллеру строптивостью и духом противоречия, над глумливым отношением к духовным лицам и церковным обрядам, что скорее всего было страшнее на словах, нежели на деле. Однако же она еще отнюдь не пришла к благоприятным выводам, особенно после столь неучтивой встречи.

Она беспечно отмахнулась от этих мыслей и медленно взошла на последние ступени, приводя в порядок пучок серебристых цветов.

К благородному гостю своего отца фрейлейн Амантия питала безграничное почтение без тени настороженной робости, которую исключала приветливая простота герцога. Каждый день к тому времени, когда он был рад отвлечься, она появлялась в приемной герцога и осведомлялась о его пожеланиях. И если у него не было срочных дел, он ни разу не преминул задержать милую девушку и осведомиться о том, что занимает ее нынче.

В этот день она только что возвратилась с воскресной проповеди и была не столько воодушевлена, сколько озадачена, ибо пастор Залуц с большой горячностью проповедовал на неположенный сегодня евангельский текст — и какой же странный текст! — о предательстве Иуды Искариота, от Матфея, глава двадцать шестая! Своей проповедью он поверг слушателей в большое смятение, каждый искал, в кого же метит пастор и, по словам фрейлейн Амантии, вопрошал себя, как в свое время вопрошали ученики: «Не я ли, господи?»

Несколько дней спустя, а именно девятнадцатого марта, ученый дворянин Фортунатус Шпрехер поспешно поднимался в покои своего сиятельного постояльца. Столь раннее посещение никак не могло быть связано с жизнеописанием герцога. Да и лицо ученого было сумрачнее обычного, а в руках он судорожно сжимал украшенный граубюнденским гербом большой печатный лист, похожий на официальные извещения, какие прибивают к стенам домов.

Добравшись доверху, он остановился перевести дух и приободриться. Однако, не дождавшись, пока камердинер доложит о нем, он забыл о привычной бережной учтивости и ворвался в кабинет герцога, который читал Библию, сидя в выступе в виде фонаря, и с удивлением поднял глаза навстречу неожиданному гостю.

— Чрезвычайной важности обстоятельству вынуждают меня прервать утреннюю молитву вашей светлости. Страшно вымолвить, но меня к тому побуждает тревога за вашу сиятельную особу. Если бы могли вы заглянуть мне в душу, вы куда лучше, чем из моих слов, убедились бы в моей непритворной преданности, способной выдержать любое испытание. Будучи всецело погружен в свои ученые труды, я пренебрегал суетной молвой и потому, увы, не придал значения сумбурным толкам, тревожившим в последнее время мой слух. Мне не хотелось понапрасну беспокоить вас.

Герцог стремительно поднялся.