Николай Лугинов - По велению Чингисхана

Мало ему, взрослеющему, было той работы, которая была ниспослана судьбой, он по-прежнему хотел стать воином. Но оказалось, что новый военачальник получил от старого кое-какие наказы. Он вызвал к себе Илдэгиса и на кипчакском наречии с произношением ханглы спросил:

– Сколько тебе лет?

– Тринадцать, – ответил Илдэгис.

– Как так, если тринадцать, по словам Алпамира, тебе было в прошлом году?!

– Простите меня, о тойон, но тогда я прибавил себе год, чтобы мне дали работу! – Он склонил голову в знак признания вины.

– А сейчас говори правду! Ты в самом деле вызвался быть отданным в рабство?

– Да. Я хочу старанием и терпением выйти в люди. На родине мне места нет.

– Ты что, умнее всех? А?

– Я не могу знать мысли всех – я знаю свои мысли и отвечаю вам чистосердечно, – отвечал Илдэгис. – Я не боюсь говорить это, потому что верю вам, своему соплеменнику, и знаю, что ниже рабства только смерть. Так чего же мне бояться?

– Только такие вот сопляки и не боятся смерти, – проворчал довольный, судя по выражению лица, бэсиэлджит. – А не лучше ли быть черным человеком у себя на родине, чем султаном на чужбине?

– Султаном быть лучше. Ибо ни один султан не станет мечтать о рабстве, а раб не откажется стать султаном. И совсем необязательно знать их мысли, чтоб понять это, глядя на неправедный серединный мир, который не всегда воздает почести по истинным заслугам, но где истину и признание легче добыть мечом, чем усердным трудом.

– Ишь ты, старичок! – уже не скрывал своего удивления и приязни тойон Суджурум. – Не худо бы знать: сколько такая тонкая шея проносит такую умную голову! Хорошо, хорошо… Посмотрим, посмотрим…

И с тех пор Суджурум-бэсиэлджит всюду брал с собой смышленого мальчугана, поначалу как диковину, потом по привычке и из-за возникшего, казалось бы, ниоткуда чувства чистосердечного опекуна. Он видел, что мальчик всюду заслуживал похвалы за свое трудолюбие и усердие, был бескорыстен и словно бы обладал чем-то, что выше рассудка. Да, в своем краю он оставался бы черным нукером. Но что же может разбудить от спячки их кипчакский народ? Может, вот такие мальчишки, которым становится тесно в рабстве застойной свободы и они выбирают пусть подневольную, но свободу служения большому общему делу? Это понимает только тот, для которого утеря смысла – непоправимая беда, а служба – обретение смысла…

Илдэгис всякий раз с восхищением смотрел на плотные ряды воинов. Ему хотелось встать в строй, раствориться в нем, словно дождевой капле в большом озере, и слиться с этим строем своей судьбой и сутью.

Он еще не знал, что в будущем разобьет войско грузин, станет правителем Аррана, потом важным вельможей – атабеком, опекуном сына султана, а его потомки будут править Западным Ираном.

Он еще ничего этого не знал, а лишь тянулся в строй, чтоб всего-то стать частью целого и настоящим воином.

Было в его сердце нечто, что выше ума, – талант верности долгу, дарованный Тэнгри.

У него был путь.

Перевод с якутского Н. Шипилова

Как жизнь превращается в легенду, а легенда – в историю? Этого никто в точности не знает, да, пожалуй, и знать не может.

Дни бесконечной вереницей следуют за днями и один год неуследимо перетекает в другой, и хотя течение времени порой кажется совершенно монотонным в сезонной своей повторяемости, одномерным, но все вокруг постепенно, не торопясь меняется, просто жизнь не сразу выказывает новое в себе.

Какими долгими казались дни в детстве! Как мучительно долго длилась суровая зима, и казалось, что уж не дождешься благословенной весны. До сих пор не покидают его, уже старого человека, воспоминания о тех страшных испытаниях, что пережил он в год одинокой зимовки на речке Тюнгкэлик…

Но потом, чем старше и умудреннее жизнью становишься, чем больше опыта преткновений о жизненные преграды и невзгоды, тем быстрее мчатся в трудах дни и недели, просто диву даешься. Чем азартнее работаешь, больше собираешь вокруг себя родов и племен, чем шире размах твоих деяний, тем быстрее мчатся месяцы и годы.

И не зря же испокон веку мудрейшие из людей – как правило, пожившие – в обиде были на краткость и мимолетность времени, уподобляя жизнь человеческую мгновению, за которое промелькнет в окне птичка…

Объединение в один прочно связанный Ил еще совсем недавно наставлявших, как глупые бараны, друг на друга рога мелких кочевых племен принесло Бодончору такие многосложные, запутанные задачи и осложнения, о которых он раньше и думать не мог.

Подобно древнему великому тюркскому предводителю, оставившему потомкам надпись на памятном камне: «Стремясь объединить тюркский народ, ни днем не сидел, ни ночью не спал, пролил столько черного пота и крови», – он тоже немало лет трудился, не покладая рук, чтоб слить воедино племена близлежащих степей под одним началом. В конце концов, ему удалось уговорить большинство их объединиться на добровольных началах в один Ил.

– Корень всех наших бед в нашей малочисленности и разбросанности по степям, так что объединим силы, сплотимся вокруг одного могущественного Ила, подобно нашим предкам тюркам, и только тогда враги начнут остерегаться нас, – постоянно твердил Бодончор своим старшим братьям. Борьба всей его жизни, наконец, увенчалась успехом, цель, для достижения которой он пожертвовал едва ли не всем, достигнута. Казалось бы, живи теперь мирно, отдыхай от трудов, благодари судьбу.

Только у многоликой и непредсказуемой жизни испытания и трудности никогда не кончаются, едва решишь одну задачу, как тут же возникают, к великой досаде, две-три новых. Оказывается, чем сильнее, чем грознее для соседей становишься ты, тем могущественнее появляются и враги. И если идти наперекор всем, затевать войну с каждым вызвавшимся соперником, то этим кровопролитным сварам не будет конца. Но ведь всему есть свое время – как войнам, так и миру. Для разумного человека предпочтительней мир, и нормальная жизнь возможна лишь тогда, когда вступишь с могущественными своими врагами в благоразумные мирные переговоры, заведешь с ними обоюдовыгодную торговлю, дружеские, добрососедские отношения, а то даже и родственные. Нет, добром можно сделать куда больше нужного, чем любым оружием.