Николай Лугинов - По велению Чингисхана

– Прими мой подарок, батыр! – выдавил из себя кузнец, опомнившись.

С тех пор они дружили.

С разницей в несколько дней родились их первенцы Тэмучин и Джэлмэ. Джаргыдай выковал для Тэмучина железную колыбель, умягчил ее ложе собольей подстилкой и верблюжьим одеялом, а вручая подарок, сказал:

– Мы, простые люди, всего лишь беззащитное, пугливое стадо, когда у нас нет вождя… Но вождя надо вскормить собственными сердцами, вождь дается волею небес лишь тем, кто примет его в свое сердце… Тэмучин родился на этот свет со сгустком крови в левом кулаке. Он подарил нам надежду на то, что смутное и лихое время гонений пройдет и он станет Великим Ханом, способным устроить счастье многих народов! Я дарю ему своего сына Джэлмэ. Пусть он сопровождает Тэмучина всюду и всюду держит повод его коня, открывает перед ним и закрывает полог сурта, служит ему тенью в зной и крышей в грозу. Да будет нерушимо мое слово!

Прошло девять лет, и монголы окрепли как никогда. Вкус побед опьянил тех, кто привык ходить узенькими и короткими тропами, где каждый мнил себя главным творцом успехов, а за редкие неудачи вину можно было сваливать на Джэсэгэй-батыра. Уже многие могучие племена и роды, еще недавно презиравшие бродяг-монголов, стремились установить добрые отношения с монгольскими тойонами и породниться с ними. О, если бы не низость и гордыня приближенных, которые вместо того, чтобы возвеличить Джэсэгэя, поднять его на руках на белой кошме и провозгласить ханом, всё чинились да считались славой. О, баранье стадо! Оно будет подыхать от голода и жажды до тех пор, пока рука пастуха не выгонит их к пастбищу и водопою! Таковы люди без вождя, но вождем мнит себя каждый болтун…

Истинную цену доблестям Джэсэгэя хорошо знали его враги и долго ждали дня, чтобы свести с ним счеты и обезглавить крепнущих монголов, свалить эту каменную стену, за которой спокойно жили и скотовод, и воин, и кузнец, и дубильщик шкур. И этот день пришел, и стал он для монголов чернее ночи.

Когда Джэсэгэй поехал сватать Тэмучину девятилетнюю Борте, из племени хонкират, то оставил там мальчика и сказал Дай-Сэчэну, отцу Борте: «Побереги моего мальчика от собак… Он их очень боится…»

Но самого его одолела стая татарских шакалов: по дороге назад он попал на татарский пир, куда его зазвали как гостя. На этом курултае его и отравили, поправ степные законы гостеприимства.

Три дня Джэсэгэй ехал в полубеспамятстве домой степью, добрался до дому и умер у своего очага…

Кем же остался Тэмучин? Он не был сыном царя или хана, всего лишь сирота, сын славного богатыря – и только. Кем стали племена, едва сплотившиеся вокруг тайчиутов? Клочками сухой травы, гонимыми равнодушным ветром времени. Не стало того, кто мог объединить их перед лицом опасности, и многие поняли, что смысл жизни народов, содержание этой жизни определяет мудрый и сильный правитель. Земная жизнь мгновенно потеряла смысл для тех, кто умел думать и видеть дальше собственного носа, и души таковых будто улетели в небо за душой батыра или ушли в землю за его телом…

Для Джаргыдая тоже померк бел свет. Притух интерес к работе, как притухает огонь в кузнечном горне, и он загоревал:

«Единожды родившись, зря я топтал сапогами снег на этом свете… Зря сбивал росу с высоких трав…»

Но рукам его не дали опуститься заботы о сиротах Джэсэгэй-батыра. Хоть и не был кузнец богачом, но лучшее из добытого охотой или работой, лучшее из мехов, шкур и украшений он отправлял детям.

Когда Тэмучин начал мужать и тянуться к оружию, Джаргыдай отвел к нему своего Джэлмэ.

– Да не будет нарушено сказанное слово!

С тех пор эти двое неразлучны.

Стан найманов, еще недавно напоминавший кипящее в котле варево, к вечеру затих, что значило одно: мятеж вызрел, а большинство нарывов извергаются ночью.

Мухулай знал, что Чулбу-тойон решился на это, опираясь на молодых своих соратников и подстрекаемый кем-то из стариков-советников. Кто являлся подстрекателем, не знал и купец Сархай, для которого война все еще не кончалась. Так же, как и прежде, он отправлял устные донесения по созданной им тайной цепочке, используя уже и тех, кто смирился с поражением и желал снискать себе доверие нового начальства.

Мятеж безоружных – всего лишь агония. Сторонникам Чулбу-тойона необходимо будет вооружиться – именно тут и выстроил ловушку Мухулай.

Он приказал все собранное на поле боя оружие найманов сложить в арбы, стоящие в одном месте, а вокруг расставил усиленные и не в меру разговорчивые караулы. Чуть дальше паслись конские табуны, дразня пленных своим лоском, сытостью и волей.

О, как тосковало сердце молодого тойона Чулбу, когда он смотрел на своего быстроногого белого жеребчика, пасущегося среди прочих на изумрудно-зеленом лугу у подошвы горы!..

– Аху-у!.. Ху-у! Гу-у-у! – крикнул Чулбу, поднесши лодочку ладоней ко рту.

Белый вскидывает голову и замирает, попрядывая трепетными ушами, отзывается коротким ржанием, но на зов не идет: не успел ли забыть своего хозяина? Вот ложится на луг и катается по траве, вот вскакивает, пропускает по атласной шкуре волну дрожи и, подступившись к черной кобылице, кладет свою черногубую голову на ее круп, а хвостом отгоняет от кобыльей морды слепней… Да Акмол ли это женихается? Да мало ли белых жеребчиков на великой степи?

– Уху-у!.. Ху!..

И снова белый вскидывает голову и медленно поворачивает ее к летящему звуку.

«Акмол!» – радуется тойон Чулбу, и сердце его начинает частить ударами, оттого что в нем столкнулись печаль и тревога, восторг обозримой воли и тоска пойманного в пасть зверя, молодая зависть к поганому ворону, что с равнодушным криком пролетел над станом, и желание женщины, чьи движения легки, как у лисицы, губы горячи, как сама кровь, а волосы рассыпаются черным пологом, где можно укрыться от самой смерти…