Милош Црнянский - Переселение. Том 2

С Трифуном она больше не желает рожать, если забеременеет, то это уже будет как в молодости — плод истинной чистой любви.

В тот вечер Кумрия вышла из экипажа у отцовского дома в слезах. Гроздин в недоумении смотрел на дочь. Павел молчал, сказал только, что нынче будет спать под открытым небом. И расстелив одеяло в саду под сосной госпожи Анчи, лег спать там. Гроздин, испугавшись, что между его дочерью и Павлом что-то произошло, отправился спать, чтобы ничего не видеть и не слышать.

Павел Исакович чувствовал себя на вольном воздухе превосходно, словно он снова был на маневрах. Он лежал на спине и смотрел на звезды в высоком небе. Над Румой звенели песни, не смолкавшие до полуночи. Под них досточтимый Исакович и решил, подобно Гроздину, поскорее заснуть, чтобы не думать обо всем, что он увидел и услышал в городе и по возвращении оттуда.

Кто знает, сколько дней потерял бы еще Исакович тут, в окрестностях Митровицы, если бы на следующий день его не разбудили на рассвете. Старый одеяльщик стоял у его изголовья.

— Там, на улице, экипаж, спрашивает тебя какой-то офицер, — сказал старик.

Неумытый, поеживаясь от утреннего холода, Павел вышел за ворота; из стоявшего перед домом экипажа выглядывали сапоги. Офицер не показывался из-под кожаного верха. Остановившись у подножки, Павел увидел незнакомого офицера, который назвал себя Перичем и сказал, что приехал вчера вечером из Осека домой к жене. Она-то и послала предупредить его, чтобы он как можно скорее уезжал из Румы. В Осеке напали на след агентурной сети русского майора Николая Чорбы, подбивающего людей переселяться в Россию. В Среме и Славонии набирают бедняков, выдавая их за бежавших из Турции черногорцев, переправляют их в Токай, а оттуда в Россию {7} 7 …переправляют их в Токай, а оттуда в Россию. — Весной и летом 1752 г. русские эмиссары, занимавшиеся вербовкой сербов для переселения в Россию, обосновались в Токае — знаменитом центре виноделия, расположенном поблизости от границы. Находясь там якобы с целью закупок токайских вин для императорского стола, русские эмиссары вели агитацию за переселение в Россию. . Он, Перич, видел, что и его, Исаковича, фамилия стоит в списке тех, кого приказано арестовать. Услыхав от жены, что капитан бывает в Митровице и в их доме, он поспешил предупредить его, чтобы тот немедленно уезжал.

Сейчас среди офицеров никто больше о переселении не помышляет, поскольку известно, что некоторые из записавшихся посажены в грацскую крепость Шлосберг.

Павел обнял Перича и сказал, что уедет в тот же день.

Капитан Перич в общих чертах обрисовал положение в Среме и заклинал его не возвращаться сюда. Из Вены пришел приказ о смертной казни.

Кучер, стоявший все это время перед лошадьми, перешел было на другую сторону, но Перич крикнул ему, что уже можно ехать.

Исакович долго смотрел вслед экипажу, поднимавшему пыль и удалявшемуся все дальше и дальше. Он понял, что наступил конец и надо как можно скорее уезжать, причем уезжать одному, а не во главе тысяч людей, как ему когда-то мечталось. Переселение соотечественников, вначале казавшееся бурей, тучей поднявшихся листьев, превращалось в жалкое бегство одиночек.

Австрия в самом деле начала в это время распутывать аферу с переселением черногорцев, но Исакович уехал, прежде чем расследование военных властей распространилось на всю территорию Срема и Посавины. Целая банда зарабатывала немалые деньги на «черногорцах», якобы перебегающих из Турции в Митровицу и желающих переселиться в Россию. Кто знает, до каких пор продолжалась бы эта торговля людьми, если бы одна из партий переселенцев не передралась в трактире посреди Митровицы. Да так, что, как говорится, на седьмом перекрестке были слышны удары дубин. И сразу стало ясно, что это сремцы.

Старый одеяльщик не очень опечалился, когда Павел неожиданно попросил экипаж, чтобы ехать в Варадин, но Кумрия расстроилась. Даже заплакала. Ей казалось, что лето в обществе такого приятного гостя никогда не кончится.

Сперва, словно обезумев, она принялась уговаривать Павла вовсе отказаться от переселения в Россию. Даже поняв, что уже поздно и сделать ничего нельзя, она чисто по-женски продолжала жалобно умолять:

— Неужели мало нам великой беды, когда мы оставили нашу милую Сербию? Зачем же усугублять ее переселением в далекую Россию? Уезжать в неведомую, занесенную снегом страну? Там месяцами трещат лютые морозы и веют метели. И костей потом не соберешь!

Тем временем Павел быстро собрал свои вещи и вышел во двор. Лошадей должны были вот-вот подать. Выпустили на минутку, чтобы проститься со своим «ослом», и детей. Они плакали так горько, как только могут плакать дети, теряя дорогого им человека. Дети привыкли вместе засыпать, вместе играть и говорили все разом. Поодиночке никто из них никогда не говорил, и никто не ждал, когда другие замолчат. Все они говорили хором. Теперь они в один голос плакали и кричали, пока Гроздин с большим трудом снова не водворил их в дом, чтобы Павел мог спокойно уехать.

Даже младшенький, только отнятый от груди, который до этого, лежа в люльке, спокойно сосал палец на своей ножке, запищал, услышав общий рев.

Рано же начинаются горести людей!

Прощаясь с Кумрией, Павел обнял ее и по-братски поцеловал. Но сестры у него не было, поэтому сделал он это довольно неловко. Потом сказал, что ему жаль детей и он все же надеется, что она вернется к мужу и со всем семейством поедет в Россию. Он будет ждать их в Токае.

Кумрия плакала, не тая своего горя.

Три года тому назад они были очень привязаны друг к другу, хотя никакого плотского влечения в их отношениях не было. Павел учил ее верховой езде; показывал и давал наставления, как брать препятствие, как держаться в седле. Он не раз чувствовал пожатие ее руки. Трогал ее крепкие ноги. Ощущал теплоту ее усталого тела, когда помогал ей сойти с лошади. Они очень напоминали мужа и жену, между ними не было только плотской любви. Удачно взяв препятствие, она подъезжала к нему счастливая и запыхавшаяся. Глаза ее сияли, когда он хвалил ее.

И вот сейчас, расставаясь, Кумрия обняла его в каком-то безумном порыве. Губы ее были мокрыми от слез. Она шептала, что чувствует — они никогда больше не увидятся, и это ее страшит сильнее всего.

Выходит, не только нагота женщины оставляет в сердце мужчины неизгладимый след. А чего стоит разлука с той, с кем бок о бок он провел много лет, а теперь расстается навеки. Кумрия содрогалась от рыданий в его объятиях, хотя они никогда не вызывали друг в друге похотливого желания — так, по крайней мере, им казалось. И все-таки он чувствовал у себя во рту ее беспокойный язык, а ее руки гладили его по лицу с бесконечной нежностью.