Милош Црнянский - Переселение. Том 2

— Вот теперь вы и сами убедились, как хорошо жить в просвещенном венском обществе, — прервал его мысли Божич.

Не успели они войти в освещенный дом Божича, как прибыл и ветеринар де Ронкали.

Пока гусары прислуживали, Божич разглагольствовал о том, что капитан Исакович полагает, будто счастье — в верности женщин в браке.

Де Ронкали, приняв его слова за чистую монету, принялся неторопливо втолковывать капитану по-немецки, что счастье заключается в науке, в анатомии, в возможности любоваться красивыми лошадьми, природой и приятно провести вечер. И напрасно он так много грустит. Это вредно. Причина грусти — в душе человека.

А счастье — следствие хорошего воспитания.

Как в школе верховой езды, счастье — взятие барьера, каприола жеребца, красивая рысь или галоп. Счастье — в здоровье лошади. В здоровье.

Исакович в полном недоумении смотрел на молодого человека в трауре и заливался смехом.

Госпожа Божич удалилась в свои покои, но вскоре вернулась и, улучив минуту, когда они остались с Павлом наедине, шепнула, что завтра заглянет к Гульденпергу, как прежде — в «Ангел».

Павел только окинул эту пылкую женщину холодным взглядом и ничего не ответил.

А тем временем ветеринар навалился на Павла, вероятно потому, что мало его знал, и, пока они садились за ломберный стол, принялся доказывать, что ему обязательно надо жениться и остаться в Вене. Здесь он мог бы жить преотлично.

По мнению ветеринара, всю мудрость мира можно свести к одной итальянской поговорке, которую можно передать так: на свете есть две категории людей: одна, мудрая и лукавая, живет припеваючи, другая, глупая и легковерная, так задницей и остается.

Ветеринар стоял перед Исаковичем, объяснял на пальцах и твердил:

— I furbi! E fessi! [16] Хитрецы! Задницы! (ит.)

Словно делил человечество.

Во время игры Исакович был молчалив и хмур и проиграл все, что у него было при себе.

Только поздно ночью Божич, зубоскаля, согласился отпустить его домой.

— Уверен, — сказал он, — что вы, капитан, не забудете школу верховой езды графа Парри.

Прощаясь, Евдокия точно преобразилась и с нежностью снова горячо прошептала, что завтра придет к нему в трактир.

Исакович взял свой плащ и саблю и, прощаясь, заметил, с какой ненавистью смотрит на него Божич, стоявший за женой рядом с де Ронкали.

Тут он наконец понял: либо муж все знает, либо слышал, о чем шептала ему Евдокия, или просто обо всем догадывается.

Однако майор проводил его любезно.

— Черт побери, капитан, — сказал он, — я всей душою к вам привязался. Все-таки жаль, что вы не посватали дочь. Получили бы хорошую, верную жену, глядишь и полюбили бы ее. А Текла любила бы вас, как положено всякой жене любить мужа, как любит свою супругу капитан, хоть она и лежит в земле. Всех нас ждет земля.

Павел размяк и с умилением смотрел на этого отвратительного человека, — то ли потому, что Божич так и не спросил о Евдокии и о ее посещениях семьи Зиминских, то ли потому, что они много выпили, играя в фараон, и вино его веселило.

И Павел принялся объяснять ему, что ничего он украдкой не делал. Писали они, Исаковичи, и в имперскую комиссию, и придворному советнику при дворе Малеру, только все без толку. И вся их партия, что переселяется в Россию, ничего тайком не делала и несколько раз подавала из Варадина и Темишвара письменные челобитные. Такие же прошения посылали и его родичи в Карловацком округе. Писали, что собираются в Россию, и другие — из Лики и Бании. Писали венскому двору (Исакович сказал: «am Hof»), писали, что жалуются открыто. От имени и больших и малых! Пусть знают все! Вена хочет отобрать у них добытое саблей («mit dem Säbel!»)! Хочет превратить их в горемычных паоров. (Исакович сказал: «Vertauschen zu arme Bauern!») В Темишварском Банате в дни католических праздников им не позволяют заниматься ремеслами, торговать, работать. Трудиться в поле! А из Сербии их выманили обманом!

Тут Божич вдруг насупился, выругался и закричал, что только в Австрии на границе Сербии, на турецкой границе, будущее их народа, а не в снегу где-то далеко на севере!

Божич проводил Исаковича до двери дома.

До калитки он не пошел.

Не предложил остаться переночевать на одном из диванов-гробов, которые вечером превращаются в постели для нечаянных гостей. Впрочем, Исаковичу отвратительна была даже мысль провести ночь в доме, где его жена перед богом спит с Божичем, своим мужем перед людьми.

И, словно спасаясь бегством, он быстро распрощался с Божичем.

Гусары проводили Исаковича до калитки.

На дворе все еще гремел гром, сверкали молнии и шел дождь.

Время приближалось к полуночи.

Исакович при свете фонарей тщетно искал взглядом у подъезда карету Агагиянияна.

Кареты нигде не было.

Гусары Божича утверждали, что Агагияниян приезжал и снова уехал и что карета ждет его у школы верховой езды, фонари которой горели в темноте в четырехстах шагах от дома. В аллее было темно, освещали ее только молнии.

Никогда ничего подобного с Агагиянияном и его каретой не случалось. Исакович удивился и рассердился. Оставалось либо вернуться назад к Божичу и просить у него экипаж, либо идти пешком до лошадиного храма Палладио. Подумав, что его, наверно, ждут там, он выругался, попросил фонарь и решил идти до школы пешком.

У подъезда школы обычно стояла целая вереница экипажей, и Павел рассчитывал, что кто-нибудь подвезет его до трактира.

После ухода Исаковича Евдокия сразу переменилась. Она уже не брала Божича под руку и бесстыдно не прижималась к ветеринару, а заявила, что идет спать.

Поднялась на второй этаж в свою спальню.

На постели ее уже поджидала просторная французская ночная рубашка, совсем такая, какую она видела у г-жи Монтенуово, а рядом над зеркалом горели два венецианских фонаря, которые де Ронкали привез из своего дома в Граце.

В окна спальни вливался запах мокрого сада, веяло приятной прохладой. Ветви лип и каштанов заглядывали в комнату. Молнии освещали ее постель, словно кто-то с облаков задался целью подсмотреть, как она раздевается.

На широком серебряном большом подносе в шандале горела большая свеча из белого воска в форме лилии — продукция фабрики ее отца, воскобоя Деспотовича.

Госпожа Евдокия тщательно задвинула французский засов с висячим замком и улеглась. Потом приподнялась и, сидя в постели, задумалась.

Лицо и грудь ее были смуглыми от загара. Тело же напоминало белую восковую лилию. Только волосы падали на плечи черной гривой. Обхватив колени руками, разукрашенными перстнями, она опустила на них голову и заплакала. В эту минуту она была такой, какой ее не знал ни Божич, ни Исакович. Такой ее знала лишь дочь, Текла.

Бывают женщины, которые остаются неразгаданными даже самыми близкими людьми.