Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Вишневского она характеризовала просто. Он, мол, из тех, что только представляются счастливыми, надменными и злыми. На самом же деле это не так. Беда его в том, что, если он чего-нибудь захочет, он должен добиться этого во что бы то ни стало, мысль о возможной неудаче для него невыносима. Воля у него сильная, и он не может допустить, чтобы желаемое ускользнуло от него. Особенно женщины. И все же он человек сердечный, нужно только уметь к нему подойти. А она умеет!

Так называемая свояченица явно имела на Павла определенные виды. Эта озорная двадцатилетняя блондинка с пышной грудью с самого начала знакомства пыталась остаться с Павлом наедине. Горничные Вишневского рассказывали почтмейстеру Хурке, будто барышня беременна, но скрывает это. Была она статная, с крепкими точеными ногами, которые, садясь в экипаж или выходя из него, всячески старалась показать до самых бедер и при этом с деланной стыдливостью просила мужчин отвернуться и не смотреть на нее. Когда она танцевала, в корсетке тряслись ее груди цвета персика, покрытые, как и обнаженные плечи, легким золотистым пушком. Она постоянно вздыхала и хищно смотрела на Павла из-под опущенных ресниц своими светло-серыми глазами. Волосы у нее были густые, желтые, как солома. Две крупные серьги висели в ушах.

— Вишневский, — говорила она, — ничего не может мне сделать!

И прибавляла, что весной думает выйти замуж.

И хотя про Дунду, которую Павел всячески избегал, шептались, будто она беременна, талия ее была всегда затянута. И бегала она легко. Белые рюши на ее корсетке, словно голуби, трепетали на плечах и, вспорхнув, опускались на шею.

Вишневский, хватив лишнего, уверял, что ей под силу измотать целый полк. У нее могучее тело и еще более могучая воля. Дунда все время твердит его жене: «Как, Юлиана, скажешь! Как, Юлиана, решишь!» А на самом деле выходит так, как скажет Дунда и как решит Дунда.

Высокомерный, щедрый, вежливый, Вишневский хотел, чтобы таким и запомнил его Токай. По его настоянию Юлиана раз в неделю объезжала больных бедняков, возила им гостинцы, еду и снабжала каким-нибудь лекарственным растением, из которого следовало варить целебный отвар.

Она просила Исаковича ее сопровождать.

Дунда больных не навещала, она навещала окрестные дворянские семьи венгров, вернее своих подружек. А по воскресеньям ходила в католическую церковь. Но тоже просила Павла ее сопровождать. И очень жалела, что капитан не хотел входить в церковь.

Ни Юлиана Вишневская, ни Дунда Бирчанская не ездили и не умели ездить верхом. Зато каждый вечер они заезжали за Павлом в экипаже, чтобы отправиться за город. А Дунда спускалась и к речке, чтобы покататься на лодке и посмотреть, как плавает Павел.

Давно уже она хочет кое-что сказать капитану, нередко говорила она во время прогулок.

Обе они уверяли, что жизнь в Киеве веселая, но тем не менее уговаривали Павла остаться в Токае. Вишневский, говорили они, затосковал, ему надо сменить обстановку, получить чин. В Киеве у него большие связи. Если бы Павел остался в Токае, тот обеспечил бы ему блестящее будущее. Во всяком случае, пока Вишневский устраивал бы дела в Киеве, они тоже остались бы в Токае.

Они бы так хорошо провели с Павлом время!

Как ни старался Павел узнать, кто эти женщины, кто их мужья и родители, он так ничего и не смог узнать. Ему нравилась жена Вишневского, с нею у него сложились теплые дружеские отношения, которые могли бы, несомненно, перерасти в нечто большее. А свояченица навязывалась с откровенностью, свойственной иным девицам, переставшим быть девицами.

Обе охладели к нему лишь после того, как почтмейстер Хурка за спиной Павла стал распускать слухи, что капитан живет с его горничной, которая стирает ему белье.

Не удалось Исаковичу узнать и о двух других женщинах, живших в доме Вишневского. Юлиана сказала только, будто они иностранки и ни она, ни сестра к ним никакого отношения не имеют. Это благородные красивые дамы, которые учат музыке и языкам детей Вишневского от первого брака.

От знакомых Павел слышал о Вишневском одно хорошее: «Как он симпатизирует Павлу, какой это добрый человек, какой благородный, как он влиятелен в Петербурге!»

В октябре визиты дам участились и удлинились, и кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в один прекрасный день не прибежал почтмейстер Хурка с известием о скором приезде его братьев в Токай. Титулярный майор Юрат Исакович находился всего в двух днях пути.

На другой день, в день святой мученицы Харитины, а для почтмейстера в день евангелиста Луки, пятого, то есть восемнадцатого, октября вышеупомянутого 1752 года, Хурка привел к дому ехавшего верхом в сопровождении экипажа и пяти гусар Юрата Исаковича. Ни Юрат, ни Павел о мученице Харитине не имели понятия. Только почтмейстер знал, кто был евангелист Лука.

Так все трое и записали тот день.

Майор Юрат Исакович прибыл в упомянутый день и год в Токай с женою, которая была на третьем месяце беременности, без детей. Весь путь через Венгрию он проехал верхом, а жену вез в экипаже сенатора Богдановича с огромным черным кожаным верхом. После долгой езды Юрат ходил по земле раскорякой, словно и ее хотел оседлать. Анна была хороша, как никогда.

По настоянию тещи, г-жи Агриппины Богданович, детей пришлось оставить в Нови-Саде у дедушки и бабушки. Жена сенатора отпустила дочь в Россию при условии, что дети останутся дома. Сначала она вправе поглядеть, где и как зять построит в России дом и построит ли его вообще. А уж потом они отдадут ему детей. Глупую же, слепо влюбленную в него дочь пусть забирает с собой.

В следующем году весной, если зять устроится, пусть приезжает за детьми.

Встреча Анны и Юрата с Павлом была сердечной, но невеселой. Оставшись без ребят, Анна была озабочена и грустна, в глазах у нее горел странный огонек и блестели слезы.

И Юрат не выглядел прежним веселым и беззаботным офицером. Жизнь, говорил он, складывается глупо, если у человека наряду с женой имеется теща, и еще глупее, если ему придет в голову переселиться в неизвестную страну. Он бросил-де друзей — сирмийских гусар, оставил дом, расстался с обществом, с которым привык встречаться каждый день. Ему жаль, что он не увидит больше Дуная и Фрушка-Гору и не будет пить сремское вино. В России, говорят, пьют бог знает что. Негоже так часто переселяться. Лучше уж было остаться в Среме, в Темишваре, и там на месте ухлопать Гарсули. Остерегаясь, чтобы не услышала жена, он почем зря ругал тещу за то, что та оставила у себя детей.

— Прости меня господи, я же не с тещей, а с ее дочкой детей народил!

Юрат рассказывал, что они изрядно намучились, проезжая Венгрию, но хуже всего им пришлось, когда на пароме переезжали Тису. Трудно было и в корчмах по дороге. Нет ничего тоскливей, чем венгерская глинобитная корчма под жарким солнцем среди голой равнины.