Милош Црнянский - Переселение. Том 2

Он громко и хрипло выкрикивал русские команды.

После каждой Костюрин только кивал головой.

Когда он закончил, Костюрин снова позвал его на помост и спросил:

— А какова будет ваша команда, если вы наткнетесь на кавалерию, которая окажется вдвое сильнее, чем ваш отряд?

Трифун, намотавший себе на ус рассказ Живана Шевича о том, что Костюрин требует, чтобы всегда нападали, заорал:

— В атаку!

— А какова будет ваша команда, если при захвате Киева, среди горящих улиц, вы наткнетесь на гренадеров? — задал Костюрин новый вопрос и улыбнулся.

Трифун снова заорал:

— В атаку!

— Хорошо, а если появится арти…

Не дожидаясь окончания фразы, Трифун снова рявкнул:

— В атаку!

Костюрин подошел к нему и громко засмеялся:

— Правильно! Такие офицеры нам нужны!

Офицеры гренадерского полка за спиной Костюрина подталкивали друг друга локтями и тихонько хихикали. (У них было заведено внезапно спросить у своей жены, или на балу, или во время кутежа: «Ну, князь, какова будет ваша команда?» Об этом Живан Шевич и рассказывал Исаковичам.)

В самом конце учений, когда Костюрин уже собирался на обед — полдень давно миновал, Виткович напомнил ему о Павле Исаковиче, который стоял в толпе офицеров перед помостом.

После скачек с препятствиями Виткович гордился Павлом.

Бригадиру хотелось также выдвинуть родича, которого он считал рассудительным, весьма воспитанным офицером и ценил как приемного сына своего родственника Вука Исаковича.

Костюрин велел Павлу сесть на лошадь и показать, что ему нравится и что, по его мнению, он хорошо усвоил из австрийской муштры.

Павел побежал, вскочил на лошадь и подъехал к помосту.

Он, единственный среди Исаковичей, хотя такого приказа и не было, взял свою лошадь. Это был вороной жеребец, которого он купил у татар на ярмарке на Подоле. Костюрин с удовольствием оглядел жеребца.

В тот день Павел надел новую русскую форму — собственно, она была не русской, ее наспех раздобыли в штаб-квартире Витковича, и все-таки великолепную.

Черный, напоминавший французский фрак Костюрина, мундир, узкий в талии и обтянутый в плечах, с крыльями ниже бедер, с широкими отворотами, обшитый тесьмой, и высоким воротником, который поднимался под самую косицу. В серебряном шитье были и рукава. На голове у него была треуголка.

Павел был в лосинах. Под черным мундиром белело шелковое жабо.

Тускло поблескивали два ряда серебряных пуговиц.

На фоне черного ворота лицо Павла, усы и вьющиеся, цвета спелой пшеницы кудри отливали старым золотом. У Исаковича были голубые глаза, но сейчас они казались синими, цвета фиалки, а черты лица — жесткими, немилосердными, словно он смотрел в тот день в глаза смерти.

Костюрин удивленно взирал на Исаковича.

А Павел, спокойно и уверенно гарцуя на лошади, был точно с картинки.

Костюрин неправильно оценил Исаковича. От Вишневского он получил нелестную характеристику: Павел Исакович якобы надутый австриец, гордец, игрок, человек вздорный, да еще и спит со служанками.

Однако Волков, а вернее Кейзерлинг, всячески рекомендовал этого капитана, и Костюрину не хотелось его ни обижать, ни обходить вниманием. Генерал был хорошим наездником, и он никак не предполагал, что Исакович так блестяще проведет скачку с препятствиями. Он думал, что капитан — простак, выходец из крестьянской семьи, человек завистливый, не умеющий ни танцевать, ни петь, знающий одни карты. Нельзя сказать, чтобы Костюрин невзлюбил Павла, но у него сложилось мнение о нем, как о дерзком болтуне, который хочет выставить себя знающим, а на самом деле всего лишь слепой петух, что иной раз и набредет на жемчужное зерно.

Павлу же Исаковичу вся церемония учения и парадного смотра казалась скучной, смешной и глупой. Он слышал все вопросы и наставления Костюрина, которые окружавшие его офицеры повторяли, точно слова Евангелия. Костюрин представлялся ему педантом, деревянной куклой, а его учения — игрой в солдатики. Кроме того, Павла раздражало, что в его вопросах звучал мальчишеский задор, словно задавал он смешные загадки, особого смысла в которых Павел не видел.

Хотя досточтимый Исакович и был самоучкой, он был не глуп и в последнее время о многих военных проблемах раздумывал не меньше седовласых мужей. Подобно пастухам и крестьянам, что часто удивляют образованных людей своими вопросами и суждениями о звездах, человеческой жизни и смерти, Павел размышлял не только о своем переселении в Россию и о судьбе своих братьев, но и о великих мира сего, о том, как устроена жизнь в целом, почему его народ так несчастен? В чем состоит надежда людей? Отчего столько неправды на свете? Почему столько горя в жизни Трифуна, Петра и Юрата?

Особенно задевала его склонность Костюрина видеть вокруг себя угодливые, подобострастные лица. Павел совсем по-другому воображал себе общество, окружавшее генерал-губернатора Киева.

Брат Юрат Павлу показался в тот день мешком на лошади. А ответы Трифуна — комедией.

Павел краснел, его слушая.

Он помнил о том, что рассказывал Вишневский о Костюрине, и отлично понимал необходимость создания такой русской армии, какую требует Коллегия, то есть создания многочисленной пехоты, состоящей не из парадных гренадерских Санкт-Петербургских полков, а из сотен тысяч крестьян, огромной армии русских мужиков. Исакович сознавал, что азиатская пика — слабое оружие против французских гренадеров и прусской пехоты, которая дает залп каждую минуту. Но, будучи в душе кавалеристом, он не мог согласиться с ликвидацией конницы.

Когда Костюрин спросил, видел ли он маневр, который проводил Юрат Исакович, Павел попросил перевести его превосходительству: сирмийских гусар учили, что французская атака конницы на пехоту и парадный неторопливый марш на ее ряды могут напугать детей, а не солдат, которые готовы умереть, но с места не сойти. Он слыхал, что в последней войне случалось противное: пехота беглым шагом шла в атаку на конницу. Маневр Юрата ему не понравился.

Костюрин улыбнулся и спросил, а как бы нападал он? Пусть откровенно скажет. Для того и смотр. Каждый выходец из чужеземной армии может поделиться своим опытом. И каждого должно выслушать.

— Сирмийские гусары, — сказал Исакович, — и в Венгрии и в Австрии нападают лавой, подобно урагану. Они больше не вооружены копьями, их оружие — сабля. Пистолет лишь вспомогательное оружие в стычках за знамя и уличных боях. Пехота идет в атаку, не останавливаясь. Таких атак не выдерживали лучшие егерские полки. Пехотинцы пробивались сквозь завесу дыма от залпов. Но конница в прошлую войну все еще оставалась царицей полей! Он видел гусар, которые одним взмахом сабли сносили человеку голову. Видел гусар, которые, на полном скаку миновав едущих навстречу всадников, оборачивались и правой рукой наотмашь отрубали саблей голову, как волосок бритвой. У меня в эскадроне были люди, с легкостью рассекавшие человека пополам! Если мне позволят, я покажу атаку сирмийских гусар, которые сейчас находятся в русской армии.