Милош Црнянский - Переселение. Том 1

На заре предстояло идти дальше. Следующий бивак был назначен у города Радкерсбурга.

Полковые офицеры собрались в тот вечер во дворце печуйского епископа, который знал их язык, так как в окрестностях города жили тысячи правоверных католиков-славян.

Исакович весь день провел в доме комиссара, и команду над полком принял старший из офицеров Пишчевич из Шида. В ожидании назначенного часа офицеры стояли в глубине большого парка у мрачного здания, над входом в которое ангелы держали епископский герб.

Откуда-то доносился запах сирени, разливался свет фонаря. Над головами офицеров с ангела спускался по широко раскинутой сети огромный паук, но черные парадные треуголки мешали им его заметить.

Точно в назначенное время встреченные слугами офицеры вошли во дворец, чтобы прослушать торжественную мессу во дворцовой церкви за «многие лета и дарование победы» Марии Терезии.

Статные, косматые, в расшитых серебром красных суконных мундирах, они, недоуменно переглядываясь, крестились тремя перстами, когда епископ, благословляя их, гнусавил:

— Dominus vobiscum! [2] Господь с вами! (лат.)

Они слушали мессу как одурманенные, их завораживало все — небесная игра органа, пение хора, запах ладана, непонятные латинские слова и ангельский вид красивых мальчиков, которые помогали епископу во время богослужения.

Озаренные неярким светом, пробивавшимся сквозь разноцветные стекла, сербы сидели на огромных скамьях, сгорбившись, звякая при каждом движении саблями, и млели от охватывающего их восторга. Они следили за размеренными движениями священников, часто преклонявших колено перед золотым потиром, разглядывали русоволосых детей с ангельскими личиками и необычные окна, в которые врывался небесными красками догорающий вечер.

Вспоминая свои причудливые деревянные церкви, где пели скопом и громко плевались, диких, неистовых попов, они, таясь друг от друга, все больше размякали и, умиленные, потрясенные, вбирали в себя чистые и мелодичные католические кантилены, пение скрипок, великолепный хоровод священников вокруг епископа, стоявшего под дорогим балдахином.

К концу службы подавленные сербы почувствовали страшную усталость, словно их околдовали. Безмолвно, не обменявшись друг с другом ни словом, они прошли через парк к освещенной лестнице дворца, приложившись перед тем к руке епископа.

По соседству с парадным залом, в котором был накрыт ужин, в комнате с балконом, обтянутой красным шелком, они долго ждали Исаковича. Когда он наконец пришел, их поразило его мрачное и серое, как пепел, лицо.

Разукрашенный голубыми шелковыми лентами и перевязями, в треуголке с белыми перьями и серебряными кистями, он походил на набитое соломой чучело.

Чикчиры его были скроены так, что едва не лопались, когда он сидел, а когда стоял — висели мешком. Тело его, казалось, было смято и силой втиснуто в мундир. Седовато-рыжие жесткие, как щетина, волосы топорщились; растрепанные усы подергивались; вытаращенные глаза смотрели в сторону. То ли он порывался куда-то идти, то ли сказать о чем-то своим болезненно кривящимся ртом. Его отекшее лицо тряслось от гнева и отчаяния, и только большой плоский нос и две тяжелые слезы на нем были неподвижны.

Тщетно пытались успокоить Вука подбежавшие офицеры, уложив его, точно колоду, на стоявший вдоль стены диван. Он кипел от ярости и дрожал всем телом.

Зная, что он страдает от удушья и колик, ему ослабили ремни, расстегнули ворот и обнажили грудь, между кружевами рубахи зачернели густой порослью волосы, обильно покрытые крупными горошинами пота. Судорожно схватившись за живот и приподнявшись, он закачался, словно в забытьи, из стороны в сторону. Когда слуги распахнули двери в трапезную и пригласили всех к богато накрытому столу, Исакович вздрогнул и с какой-то медвежьей силой поднялся на ноги. Веки у него совсем посинели. Предложив офицерам знаком пройти вперед, он тихо сказал:

— Идите и не будьте в обиде на немощь мою. И да не потребует ум ваш от меня праздных слов. Воздайте честь царствующей императрице. Но храните в душе тихую надежду нашу: сладостное православие.

И когда он увидел, что они с удивлением на него смотрят, снова указал им рукой, чтобы они шли, и еще тише повторил:

— Сладостное православие.

Они не знали, как тяжко и горько закончился день в Печуе перед уходом на войну для командира Славонско-Подунайского полка, его благородия майора Вука Исаковича. Зажатый между огромными вазами из фаянса и венецианского стекла, которые он боялся разбить, и уже изрядно нагрузившимся комиссаром, еще больше, чем сам он, разукрашенным различными перевязями и шелковыми лентами, на которые он все время боялся сесть, Вук должен был рассуждать о делах рая и ада, об ангелах и архангелах, поскольку епископ и комиссар втемяшили себе в голову во что бы то ни стало его окатоличить.

Комиссар страстно любил рапортовать об успехах. Вот он и воспылал желанием, проводив Славонско-Подунайский полк на поле рати, написать своим тонким острым почерком рапорт о том, как командир полка, Вук Исакович, один из лучших подчиненных ему офицеров, просвещенный чудотворящими речами печуйского епископа, склонился к тому, чтобы поцеловать туфлю его святейшества папы и таким образом отправиться воевать на Рейн как правоверный, то бишь наиправовернейший герой из «подведомственного ему военного округа».

Не обмолвясь ни единым словом о производстве Исаковича в подполковники, комиссар пел все те же песенки об императрице, о дворе, о Вене, которые должны были подтвердить то, что было и так ясно как день, а именно: Вук Исакович должен принять католичество.

На желтой стене между двумя шестисвечниками висела икона св. Екатерины Сиенской со стигмами на коже и глазами, устремленными в небо.

Комиссар, накричавшись за целый день, наконец умолк, предоставив дело епископу. Он раскис от вина и запарился в своем тяжелом парике. Нижняя губа его отвисла, лицо позеленело — ни дать ни взять старуха, которую вот-вот вывернет наизнанку. Про себя он уже составлял рапорт о своей неудаче в четких и резких выражениях. При этом ему хотелось подробно описать православный мир в «своем военном округе». В помутившемся сознании наметилась и первая фраза: «Сербы охотнее всего избирают военное поприще, потому…», но скоро ему наскучило думать и почудилось вдруг, что посиневший Исакович превратился в икону.

Комиссар совсем оцепенел и только осоловело хлопал из-под парика глазами.

Дома уже, верно, укладываются, думал он, обе кошки спят. Поглаживая указательным пальцем свой крючковатый нос, он ожидал, как поведет дело епископ. Завтра надо будет послать графу Сербеллони два донесения. Сегодня он наденет чистую ночную рубаху. Это очень приятно.