Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Зал был оклеен желтыми обоями. Рядом с иконой св. Екатерины Сиенской висела св. Терезия, а в углу дева Мария наступала голой красивой ногой на змею и на серп месяца.

Какие жилы на руках! Вино просто дрянь! Он открыл было рот, чтобы кликнуть адъютанта: «Ауэрсперг!», но того в комнате не было. В трапезной звучала музыка. Сквозь распахнутые двери доносился запах сирени. Сегодня он наденет чистую ночную рубашку.

Комиссар принялся считать свечи. Дошел до одиннадцати и сбился.

Мягкий и улыбчивый епископ полагался на волю божью.

Он распорядился накрыть для них троих стол в комнате над церковью, в южном крыле дворца, где обычно гостила сестра или тетка.

Эта комната со множеством ангелов на потолке пропахла каким-то особым запахом. Весной из окон открывался прекрасный вид на окрестные горы.

Комната была далеко от трапезной, и епископ привел Исаковича ужинать сюда, где было тихо и спокойно и никто не мешал обильно запивать ужин отличным вином, которому было почти столько же лет, сколько мальчикам из церковного хора.

Сделав вид, что он устал от спора, начатого им еще вчера вечером, епископ ждал, пока утихнут страсти вокруг церковных обрядов, патриарха, причастия, крещения, пасхи, о чем, кстати, ни тот, ни другой не сказал и одного умного слова. А каких только глупостей не наговорили они о латинском клире!

Распахнув настежь двери так, что из сада в комнату заглядывали кисти сирени, грозди акации и свечи каштанов, а синие горы да мерцающие в небе звезды казались ближе, епископ слушал музыку, склонив голову к левому плечу, и доказывал, что католическая церковь — прежде всего ласковая, нежная и внимательная мать. Не упоминая о возможных выгодах, он уговаривал майора лишь поразмыслить со своими офицерами над тем, сколько горя могут причинить их детям злые люди, ненавидящие православных схизматиков, а таких людей он немало встречал и при дворе. Время от времени его преосвященство клал свою пухлую белую руку, на которой поблескивал перстень с большим черным камнем, на руку уже изрядно опьяневшего Исаковича.

Вот так, в глубине темного парка, в крыле старого дворца с большими освещенными окнами, под сенью их черных крестовин и теней на стене от серебряных подсвечников, велась долгая упорная борьба.

Окруженные с трех сторон желтыми стенами, они сидели у заставленного яствами и винами стола, усталые и отяжелевшие, и своими речами, шепотом, восклицаниями все глубже погружались через распахнутые белые двери в ночь, так приблизившую к ним леса, горы и бескрайнее звездное небо, поблескивающее над городом.

— Надобно быть католиком! Разве можно не быть им, если и сама императрица католичка? Прекрасная императрица. Императрица, соединившая в себе два дивных имени: Мария и Терезия. Мария! Мария безгрешная, Мария пречистая, сосуд избранный, звезда утренняя. Мария чудесная, Мария Богородица. А чтит ли кто из сербов и знает ли святую Терезию? Терезия! Огонь! Солнечный круг, опоясывающий тело. Пламя, в котором сгорают, стремясь к грядущей лучшей и сладостной жизни. Терезия! Мечом пронзенные, белые, мужчиной не тронутые груди! И, наконец, свет! А свой народ надо вести к свету. А свет только в католицизме! Когда солнце заходит на западе, в тот же миг оно появляется на востоке. В католицизме! И каково будет солдатам, которые в глазах своего государя были и остались схизматиками? Неужто он, Исакович, хочет обречь себя на вечные муки, на мытарства души не только своей, но и своих детей, на муки, которые подобно извести в могиле до скончания века будут разъедать им мясо до кости, пока они живут в этой стране, а их из нее уже не выпустят?

Мария Терезия. В первой букве ее имени заключена таинственная сила: «М» — обозначает тысячу. «М» — потому что Мать. «А» — потому что Ангельская. «Р» — потому что Рассадница. «И» — потому что Избранная. «Я» — потому что Ясная.

И Терезия: «Т» — потому что Теодицийная. «Е» — потому что Евангельская. «Р» — потому что вторично будет Рассадницей. «Е» — потому что Единственная. «З» — потому что Зенитная. «И» — потому что Иерусалимская. «Я» — потому что Ясная.

Исакович, почувствовавший после ужина привычную резь в желудке, страшно перепугался велеречия епископа. Опасаясь, что ему не удастся отвертеться и его тут же, в Печуе, окатоличат, он воззвал в лютой печали к своему патрону святому Мрату.

И святой Мрат помог ему среди моря разливанного вина, сверкающих бокалов и горящих свечей, он надоумил его поступить так, как поступал его брат Аранджел при заключении торговых сделок, спаивая валахов, турок или венгров. Вспомнив об этом, честнейший Исакович решил последовать примеру брата и напиться самому. Рассудив, что уж если его окрестят силой, то хотя бы не трезвого.

И приналег на вино с таким усердием, что епископ онемел от удивления.

Все более багровея, сохраняя лишь проблески сознания, Исакович доказал, что не нуждается в длительной поддержке святого Мрата.

— Здравствуй, — сказал он, — мое благословенное православие, многие лета матери моей церкви, и пусть вовеки живет она в моих потомках. Благословенна будь и Россия наша. Бога творца молю дать мне узреть путь мой в Россию. Россия! «Р» — потому что Рождество. «О» — потому что Оживотворение. «С» — потому что Славянская. «И» — потому что Иисусова. «Я» — потому что…

Майор так и не закончил: хоть он и насосался, как губка, он понял, что говорит не то, что следует, и струсил. Испугавшись, он совсем обмяк и попытался замазать свои слова, прибавив: все, мол, тлен, прах, суета сует… празднословие… умираешь все равно как скотина. При этом он попробовал встать, чтобы уйти.

— Ни души нет, — бормотал он, — ни бога… тщета одна, а не жизнь… все тлен… смерть… празднословие.

Тут епископ отвел от него холодный взгляд и, поежившись, поглядел в темноту. Полночь давно уже миновала.

— А если посмотреть в ночь? — спросил он. — Стать вот у дверей, на пороге тьмы, оглядеть залитые лунным светом поля? Вот эти горы на горизонте… город, крыши… облака… созвездия… небо, полное света? Если помолчать, глядя на все это? Неужто и тогда все покажется бренным и безумным… бессмысленным… и возможно ли, что все это лишь пустая бездна?

Честнейший Исакович принялся будить комиссара и, уже совершенно пьяный, уставился в усыпанное звездами небо, поглядел на залитые лунным светом поля… далекие леса… горы… облака… и прошептал прямо в лицо епископа:

— Туда аз пойду… — И заплакал.

Весной тысяча семьсот сорок четвертого года дом Аранджела Исаковича — большое строение у самой воды на окраине сребробогатого Земуна — был заново оштукатурен. Окрашенный желтой и голубой краской, он возвышался над окрестными соломенными кровлями и был хорошо виден сквозь чащу верб, на фоне пожарищ и шанцев, где поселились аисты; все рыбаки и барочники его хорошо знали.