Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Разбив бивак у подножья самой большой ели, Вук Исакович, окруженный собаками, еще долго сидел, повернувшись спиной к огню и недовольно ворча. Кругом все давно уже спали, а он продолжал греться у костра, закутав живот овчиной. Несколько дней как он по совету слуги лечился голодом, ничего не ел и только пил вино и ракию.

Люди его лежали на сене возле лошадей, которые во сне глухо били копытами о землю. Собаки, рыскавшие весь день по горам, удивленно поглядывали на хозяина, недоумевая, почему он не спит, и дрожали от жажды и голода. Умаявшись от тряски, истомившись от беспрерывных дум о прожитой жизни, о жене и детях, он сквозь дрему упорно всматривался в завиток дороги, на котором белели камни, точно ползущие в одном направлении улитки. Огромная ель и росшая рядом с ней маленькая елочка мрачно приближались к нему по высокой траве, где гулял прохладный, невидимый низовой ветер. Справа от него в нескольких шагах высился бор, там было совершенно темно, видно было только множество веток, будто перышек. В глубоких провалах мрака его взгляд снова нащупал широкие полосы снега, белыми потоками спускавшиеся по заваленным камнями ущельям, а над ними высились пики, совсем уже призрачные, как во сне. Потом его взгляд приковало ясное синее небо, и он долго, не мигая, смотрел ввысь.

Тогда в нем впервые, как и в его солдатах, зародилось смутное желание не возвращаться домой. К предчувствию смерти, до той поры еще не изведанному, примешивалась привычная скука, не отпускавшая его, пока не начинались бои. Перебирая в памяти больных солдат и обезножевших лошадей, он с бесконечным презрением думал о тех солдатах, что здоровы и были готовы к дальнейшему походу и к битве. И все же, несмотря на всю свою выдержку и самоуверенность, он прежде всего осыпал бранью себя, а потом уже других. Непрерывные мучения, постоянные войны сделали его непревзойденным мастером по снаряжению полка, он предвидел все до мелочей, предугадывал возможные повороты в событиях. Если порой ему еще случалось обмануться в каком-нибудь норовистом валашском коне или тяжеловесной немецкой кобыле, недуг или норов которых на глаз не определишь, то в выборе повозок, колес или людей он никогда не ошибался. И сейчас даже недостаток провианта нисколько его не беспокоил, хотя его людям самим приходилось заботиться о харчах и об амуниции — просто ему все чертовски надоело. Он знал: главное довести их туда, где свистят пули. Но возникшее в душе презрение, смешанное с жалостью, мучило его сильнее, чем обычно. Возможность не возвращаться больше домой и перестать маяться со всем этим представлялась его усталой душе недостижимым счастьем. Прекратить наконец вечно выравнивать эти огромные ножищи, которые никак не хотели и не умели держать шаг, колотить по спинам и животам солдат, не умеющих брать ружье на караул. И главное — не бить их больше, не бить, когда они, разинув рты, таращат глаза на бочку с порохом, которую надо поджечь; не бить их больше по лицу, голове, коленям. И прежде всего не возвращаться с ними домой. Не видеть слез и метания обезумевших баб, не слышать их воплей, запевок и причитаний по убитым.

Край, откуда они пришли и где он оставил семью, вызывал теперь в нем отвращение. Наряду с приказом обучать людей рыть осадные траншеи он получил распоряжение научить их осушать болота, и сейчас наравне со стрельбой из ружей он учил солдат (и совершенно без толку) воздвигать глиняные дамбы возле трясин и поросших ивами топей, где они охотнее всего селились в землянках и шалашах, среди зарослей кустарников или под деревьями, и где умирали, скорчившись. Этот дурацкий край, мокрый, болотистый и ровный, как скатерть, вконец осточертел ему, и, будь его воля, он давно бы уже покинул его на веки вечные.

Свыкнувшись с военным делом и овладев им в совершенстве, он теперь презирал его, а еще больше презирал своих соплеменников, которые походили на цыган, так же как их жилища походили на цыганские шатры. Причем не на те шатры в Валахии, которые в памяти Вука Исаковича остались сладостным воспоминанием, связанным с молоденькими цыганочками, а бедняцкие шатры турецкой голытьбы, разбитые подле мусорных свалок. В гневе Вук Исакович охотно предал бы огню и мечу весь тот край, который он в свое время пересек вместе с отцом и братом, когда они ездили по торговым делам, вместе с боготворившими его людьми, которых он сам привел и поселил у Варадина.

Впрочем, и в минуты жалости, внезапно сменявшей гнев, Вуку Исаковичу хотелось уйти вместе со своими людьми куда-нибудь подальше от этой юдоли.

В страшной мешанине мыслей он с бессильной яростью вспоминал брата с его мелочностью и делячеством, хотя и был ему благодарен за то, что тот приютил его жену и детей. Скопидомство, крохоборство и торгашество брата казались ему нелепыми. Перед отъездом пришлось с ним мириться, так и не выцарапав ни своих денег, ни талеров жены, да еще выслушав его бесконечные насмешки над тем, что он, Вук, носится с мыслью переселиться — может, даже в Россию.

Жизнь дома для Вука Исаковича была не жизнь; настоящая жизнь, чудесная, наполненная смыслом, виделась ему где-то на стороне. До́ма были лишь грязь да убожество, вечная купля-продажа, скитания по грязным городишкам, в которых Аранджелу Исаковичу виделись полные мошны денег и в которых он расточал любезные улыбки и вел деловые разговоры. Вук Исакович, будь его воля, не удостоил бы и взглядом этот край, не говоря уже о Турции, куда кое-кто из переселенцев начал снова возвращаться. Турцию Вук Исакович ненавидел, он так и не заметил ее мощеных дворов, фонтанов, красивых мостов и прекрасных, подобных длинным древним копьям, минаретов.

Мечта куда-нибудь уйти и жить там беззаботно, увести с собой своих людей, чтоб им тоже жилось легко и приятно, представлялась Вуку Исаковичу вполне осуществимой. Должен же где-то быть светлый, прекрасный край. Туда и следовало уйти. Глядя сверху на солдат, лежащих вповалку на траве вокруг повозок, освещенных огнями костров, Вук Исакович, опершись на колесо, думал о том, как было бы хорошо увести их далеко-далеко. Заглядевшись на отвесные высокие скалы, над которыми сияло чистое голубое небо, он на минуту забывал, где находится и куда направляется, и наконец затихал, как и его Славонско-Подунайский полк.

Солдаты спали. Когда боли в животе утихали, дремал и он, время от времени просыпаясь и поглаживая своих собак, которые ластились к нему и заползали под теплую овчину. Дальше, за повозкой, жевали жвачку телята (их гнали из Граца для него и офицеров), а за лесом звенели бесчисленные цикады.

Доказать, что в Баварию можно пройти путем, который предложил он, а не тем, которым распорядился идти генерал от кавалерии граф Сербеллони, все-таки оставалось его главной заботой. Поэтому, как только боли в животе утихли, он поднял полк раньше обычного, чтобы продолжить форсированный марш к Дунаю.