Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Приподняв голову, она дышала быстро-быстро, и взгляд ее широко открытых глаз непрерывно бегал от стены к стене.

Дафина была в сознании, но ежеминутно забывала, где она. И так, то закрывая глаза, то снова их открывая, то теряя слух, то улавливая самый тихий шепот, то заикаясь, то говоря тихо, но вполне внятно, она промучилась до самой ночи.

В безумном отчаянии ей захотелось еще раз увидеть мужа, хотя она ясно сознавала, что Вук Исакович ушел на войну. Годами страшась за его жизнь, боясь, что его убьют, содрогаясь при одной мысли об этом, она в глубине души смирилась с тем, что он погибнет, что однажды его привезут домой окровавленным, тем более, что он всегда сам об этом говорил. И сейчас ей казалось невероятным, что она умирает раньше его, и еще более невероятным, что его здесь нет. Ей представлялось, что одного лишь его присутствия было бы достаточно, чтобы смерть отодвинулась или, во всяком случае, была бы легче — заснуть и все. Дафине и в голову не приходило, что ее неверность могла как-то этому помешать. Напротив, она собиралась рассказать мужу и об этом, как и о всех прочих своих страданиях за время его отсутствия. Главное, чтобы он был здесь, возле нее, а она была уверена, что он приехал бы, если бы знал, что она умирает.

Четыре раза в тот день ей чудилось, будто в комнату входит муж, четыре раза спрашивала она о нем и говорила о нем как о присутствующем, так что старухам, а особенно старому Ананию, мнился в доме нечистый.

Безудержное желание увидеть мужа было не единственным и всепоглощающим в тот страшный для нее день, с равным нетерпением ждала она и своего деверя, Аранджела, то и дело спрашивая о нем и прислушиваясь, не раздаются ли его шаги или голос. Когда во время болезни ей становилось легче, она не только не находила его желтым и отвратительным, а наоборот, с каждым днем он все больше казался ей выточенным из янтаря, особенно когда своими беспокойными руками обнимал ее колени.

Мужа и супружескую жизнь с ним она вспоминала в тот последний день точно в тумане, отрывочно и бегло. И напротив, будущая жизнь с деверем, который после первой ночи был ей неприятен, представлялась чудесной. Чудесной, ибо лишь теперь она узнала, как надо жить. Прежде она и думать об этом не смела.

Не обладая твердостью характера, Дафина поняла, что не проявляла решительности и в своих желаниях. Она лишь чувствовала, что эти три бабы — турчанка и две сестры-румынки, которых раньше она так не любила и которые приходили к ней почти каждый день и рассказывали о том, что они вытворяли с мужчинами, были правы: они хоть знали, ради чего жили. Она завидовала их развратной жизни и безудержным наслаждениям, которым они предавались, и в своем разгоряченном мозгу представляла себе их бурную жизнь, сцены, какие они при ней смаковали. Вспоминая ночь, проведенную в объятьях деверя, она хотела даже в последний свой день уверить себя, что с Аранджелом Исаковичем ее ждет до муки приятная жизнь, по сравнению с которой прежняя была не только убогой, но и пустой, ужасающе пустой — детство у отчима, девичество у тетки, замужество, роды, бедность, вечные переселения, однообразие и скука.

Учащенно и тяжело дыша, она, лежа на высоко взбитых подушках, окинула еще раз мысленным взором пустоту своей женской юдоли и поняла, что подобно этим глинобитным стенам, белому потолку, пшенице на чердаке, платьям, разбросанным по сундуку, она была вся во власти прихотей и страстей мужа и деверя, между которыми она так нелепо оказалась.

С застывшим от ужаса взглядом Дафина попросила дать ей зеркало, то самое зеркало в раме из кованых железных цветов, которое старухи недавно совали ей под нос, чтобы узнать, дышит ли она еще. Увидев свои запавшие глаза, белый лоб, высохшую шею, она подумала о том, как, должно быть, сейчас уродливо ее покрытое одеялом тело, и снова заплакала. Эти двое мужчин будут жить в свое удовольствие, они здоровы и, хоть постарели, не страдают никакими хворями и кровотечениями, а ее, она это чувствовала, вышвырнут из дома как ветошь. Заметив стоявших у постели дочерей, Дафина быстро перевела взгляд, в котором сквозило больше отвращения, чем жалости, с меньшой, сплошь покрытой коростой, на старшую. Девочка, держась за руку горничной, без конца о чем-то ее расспрашивала. Видно, в ее памяти скорее всего останется лишь смутный облик матери, который она будет с трудом вспоминать. Раньше, раздумывая о том, как она выйдет замуж за богатого Аранджела, особенно если мужа убьют на войне, Дафина словно забывала про то, что у нее есть дети, они наводили на нее тоску. Она не могла о них заботиться, и никто этого от нее не требовал. Зная уже, что умрет, она расставалась с ними с чувством полного бессилия удержать их подле себя, как и все прочее, что ей на короткое время дали словно бы в собственность, а потом отобрали. Все безнадежно уходило в пустоту, не принося ни пользы, ни благодарности, ни надежды. И вот она осталась одна, со своим страшным порожним чревом, откуда исходил тяжелый дух, со своими муками и страданиями.

Под вечер Дафина приходила в себя реже и ненадолго.

В эти минуты она видела, как незнакомые лица, словно тени, подходят к ее освещенной лампадой постели; поглядеть на нее привалило пол купеческого Земуна.

Примерно около пяти она пришла в себя, вспомнила о лошади, которую ей подарил Аранджел, и слабым голосом приказала отнести ей сахару. Тут же произнесла несколько весьма похвальных слов о девере, заметив при этом, что она переселится с ним в Буду.

Немного погодя Дафина посмотрела на всех своими большими, синими, как зимнее небо, глазами, спокойно и ясно, она была в полном сознании. Спросила о муже и тотчас заставила себя вспомнить о первых годах брака. И ей снова подумалось, что лишь то лето с зелеными травами и пышной листвой, с мелкими букашками и мурашками, с серебряными по ночам лесами было настоящим. При воспоминании о первых днях жизни с Вуком Исаковичем его брат со всеми своими ласками показался ей просто смешным, таким дивным было начало ее супружества. Она словно увидела себя еще раз в своих любимых пестрых — голубых, желтых и зеленых — шелках, с сильными красивыми ногами, роскошными плечами, и глаза ее потемнели от жалости к самой себе. Даже в ту минуту ей хотелось любви.

Она не заметила, как закатилось солнце, не чувствовала духоты и пыли, не знала уже, в какой стороне горы, ивняки, острова, не слышала ни шума реки, ни слов священника в глубине комнаты, который непрестанно бормотал по-гречески молитвы.

Около семи она попросила раздвинуть занавеси и впустить воздух летнего вечера, в котором стихало все: и барки на реке, и стада, и длинные вереницы ослов, позвякивавших колокольчиками.

Она смотрела, словно сквозь какую-то дымку, со своего высокого, пропитанного потом изголовья на опускавшийся вечер, горные склоны, неизмеримый водный простор, высохшие болота, стены крепости — словом, на все то, что было видно из ее окна. Собрав последние силы, тяжко мучаясь, она потребовала, чтобы ее выкупали и умыли, к изумлению плачущих служанок, причесала волосы и велела подстричь и накрасить себе ногти. Потом, покрыв голову шелковым платком, который она нерешительно выбрала, отдала хранившийся у нее под подушкой кошель с дукатами старому слуге своего деверя и уставилась на дверь, будто кого-то ожидая.