Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Очутившись после яркого солнца и жары в темноте и прохладе под тяжелыми сводами ворот, увешанными иконами, Аранджел Исакович, склонив голову, назвал монахам свое имя.

Потом, неуверенно шагая по положенным на земле доскам, подошел к вделанной в стену скамье и сел, недоумевая, почему монахи так смущенно на него смотрят вместо того, чтобы вести к патриарху. Дом, куда он вошел, был старым, застроенным со всех сторон зданием, с двором и конюшнями; перед ними когда-то насыпали холм. Он порос буйной травой, и над ним поднялось несколько яблонь, сейчас их ветви склонялись до земли под тяжестью зрелых плодов.

Второй этаж опоясывала деревянная галерея с огромными лампадами. По ней, точно черные тени, сновали монахи. В конце двора высилась бревенчатая звонница, на макушке которой сидели вороны. Со звонницы свисала длинная веревка, свернувшаяся на земле белой толстой змеей. Во дворе царила мертвая тишина. Между высокими стенами синел узкий прямоугольник глубокого ясного неба.

Аранджел Исакович согнулся еще больше, он устал после долгой езды и подумал, что, собственно, от встречи с патриархом зависит жизнь или спокойная смерть Дафины.

Стены вокруг него и галерея казались такими умиротворяющими, а монахи подходили так неторопливо и неслышно, что ему поначалу показалось даже бессмысленным говорить здесь о чем-либо: все должно решиться самой собой.

Когда монахи вернулись и сказали, что его преосвященство принять не может, наехало много гостей и как раз нынче прибыла сестра его святейшества, жена полковника Рашковича с дочерьми, Аранджел Исакович обиженно поднялся со скамьи, и хотя был он среднего роста и очень худ, сейчас со своим желтым испитым лицом, выглядел выше и надменнее, чем обычно. Тогда один из монахов, глядя в землю, добавил, что его преосвященство уже много дней страдает глазами, что ему приходится лежать в темной келье, что он ни с кем не разговаривает и только молится богу.

Аранджел Исакович расстегнул кафтан, выпятил грудь под своими пестрыми шелками, напыжился и положил руки на роскошный пояс. Тихим голосом, вежливо, с напускным смирением, он снова назвал себя, упомянул брата Вука и сказал, что все-таки хочет лично говорить с его преосвященством и что он уже имел честь в прошлую зиму дважды вести с ним продолжительную беседу.

Услыхав о Вуке Исаковиче, монахи повеселели, принялись восхвалять и благословлять его ратные доблести, приверженность православию и неизменную к ним щедрость. Судя по их восторженным восклицаниям, Вук Исакович представлялся им этаким христианским святителем на коне, который встал на защиту несчастных монахов и прочих беглецов из истекающей кровью Сербии и от которого они ожидали еще много добра, когда он вернется с войны.

Аранджел Исакович, отослав их опять к патриарху, остался снова со своим слугой, который застыл у ворот. «Не считают ли они меня блудником? Может, прослышали что?» — подумал он, тупо уставясь на звонницу. Поняв, что монахи ничем ему не помогут и несомненно осведомлены о его разгульной жизни, Аранджел Исакович пожалел, что приехал. Ему вдруг почудилось, будто его презирают, хотя он не скупился на пожертвования. Показалось даже, что в одном из окон второго этажа мелькнуло заросшее до горла и ушей бородой и маленькими усиками лицо патриарха с лукавыми глазками. Заметил он, что за ним наблюдают и из других окон. Тогда от стыда и гнева он сел на каменную скамью, скрестив ноги по-турецки, и закурил.

Монахи пришли опять и передали, что его святейшество принять его не может, однако к больной госпоже Дафине Исакович пошлют монаха. А вообще его святейшество советует отправиться к хорошо ему знакомому епископу Ненадовичу и с ним разрешить тот важный вопрос, который его так интересует.

Аранджел Исакович, потеряв наконец терпение, начал упрекать монахов поначалу довольно сдержанно, с кислым видом и горькой улыбкой. Они, мол, хуже солдат, что проливают кровь и живут как цыгане, где придется. Корил их за то, что по их вине народ кочует с места на место и торговцы и ремесленники не могут нигде осесть. Что же касается брата Вука, которого они так восхваляют, он-то и есть настоящий цыган, оправдывающий свое озорство и бездельничанье тем, что без конца дает зарок уехать в Россию, где все, мол, пойдет на лад. Потом он обрушился на патриарха и наговорил перепуганным монахам такого, что не следовало говорить. Обозвал бывшего печского архиепископа и славяносербского патриарха Венгрии, Сербии, Болгарии, Боснии, Греции, Далмации, Хорватии, Славонии и всей Иллирии жадным сквалыгой, которому еще понадобятся его деньги. И тут же, высыпав на колени два кошеля дукатов, принялся их пересчитывать, приговаривая при этом, что, дескать, столько-то он хотел пожертвовать на постройку патриаршей церкви, столько-то и столько-то на колокола, на портрет блаженнопочившего царя Уроша Слабого {22}, на ремонт монастыря и, наконец, столько-то и столько-то патриаршим монахам. При этом он глубоко вздыхал, а монахи тем временем все чаще нюхали базилик.

Потом как бы между прочим заметил, что и он, Аранджел Исакович, хоть всего лишь купец, однако не менее заслуженный человек, чем его брат Вук, который только тем и прославился, что горланит на соборах, болтает да обещает, а он, Аранджел, по-настоящему торгует, продает и покупает, а что купит, умеет хранить. Они еще разочаруются в его брате Вуке, который охотнее всего погнал бы их через степи, горы, болота и леса в эту самую неведомую Россию — а до нее прежде чем доберешься, подохнешь, и увидят, кто таков он, Аранджел Исакович, кому уже надоели странствия и кто останется здесь, где они поселились. И не только останется, но и все купит, и от своего добра оделит и церковь, как оделяет ремесленников и лодочников, и пощедрее, чем брат. Оскорбленный Аранджел Исакович понимал, что его не пустили дальше ворот, и стоял, словно его окатили ушатом холодной воды, подергивая свои широкие купеческие рукава, все выше задирал голову и порывался уйти, протискиваясь через толпу монахов, которые, растерявшись, не знали, что делать, не понимали, почему он так сердится и о чем толкует. Впрочем, не унимался он, ему-де известно, что болтают о невестке, которая живет в его доме в Земуне. Но ведь брат на войне, и кому-то надо приютить малых детей, чья мать лежит при смерти, вот об этом-то он и хотел говорить с патриархом, потому что тут и его святейшество должен сказать свое мнение.

Не давая монахам вымолвить ни слова, хотя один из них заикнулся о том, что надо бы еще раз сходить наверх и передать его просьбу, Аранджел Исакович совсем разошелся и принялся на прощание визгливо расхваливать самого себя. Коли он купец, так пусть знают: что попало к нему в руки, он уже из своих рук не выпустит. Чьи денежки раздавал брат церквам да монахам, как не его, и кто сохранит им все то, что они получают, как не он и не его люди, которые прочно осели здесь и дальше кочевать не намерены. Все принадлежит тому, кто сидит на месте, а не кочует, как цыган. Кто выдержал падеж скота без крика и шума, тот выдержит все и не уйдет. А кто видел, что у Аранджела Исаковича хоть один мускул на лице дрогнул, когда у него утонули суда или угнали гурты скота? Если же болтают о том, будто он блудник и женщин покупает, то еще неизвестно, не станет ли он у них церковным старостой и не заживет ли как настоящий святой, когда угомонится. И он обещает, как только вернется в Земун, выслать им полный воз икон, и гораздо лучших, чем эти, здесь, на стенах, а звонница, — и он бросил презрительный взгляд в глубину двора, — звонница в его поселении выше, и из бревен потолще, и на каменном фундаменте. Так и скажите его святейшеству.