Милош Црнянский - Переселение. Том 1

Все его старания в этот день были напрасными. Следовало затаиться и молчать, все равно уже никто им помочь не мог.

Пересекая широкую равнину и оставляя за собой утопающие в прозрачных сумерках карловацкие горы, окончательно протрезвев от вечерней прохлады, напоенной запахами воды и прибрежных трав, Аранджел Исакович пригорюнился, вспомнив, что едет домой и даже не знает, застанет ли он ее еще в живых. Ежась от ночного холодка, он понуро сидел и курил, все больше обвиняя во всем случившемся себя. В его памяти она встала такой, какой была прежде, — с высокими коленями, ангелоподобными ногами, незабвенной красотой, и потом такой, какой она стала, едва лишь начала жить с ним, — осунувшейся, сникшей, с повязанной поясницей.

То, что он мог стать причиной такого несчастья и таких неожиданных страданий, приводило его в отчаяние.

До дома была целая ночь пути. Ехать надо было еще несколько часов. Слева тянулись плавни. После долгой засухи они высохли и теперь при свете луны выглядели какими-то призрачными, от них веяло холодом. Громко шуршали густые камыши, за ними поблескивала как будто застывшая вместе с ивняком река. Когда карета въезжала в лесок, навстречу летели светлячки. Земля так отвердела от засухи, что топот копыт раздавался глухо, будто они ехали по мосту. Предстояло до утра смотреть на мертвенный свет подвешенного к дышлу фонаря, на беспрестанное мельканье лошадиных ног и давно уже выдохшихся от долгого бега собак.

Справа раскинулись и вдаль и вширь тучные пажити с редкими поселениями, откуда доносился собачий брех, даль тонула во мраке, смерть там казалась понятной и неизбежной. Но если над рекой и плавнями небо было как черная непроницаемая бездна над мрачной, темной равниной, заросшей густой травой, здесь оно было синее, прозрачное, высокое и звездное.

Под переливы бубенцов и мерцание звезд на высоком ночном ясном небе, слушая перестук колес по дороге, которую он видел настолько, насколько доставал фонарь, окруженный неподвижными, прямыми и совершенно призрачными фигурами, которые, может, вовсе уже и не были его слугами — лица их скрывал мрак, — Аранджел Исакович отрезвел и резко переменился.

Теперь он все отчетливее понимал, что намерение пойти к патриарху и, воспользовавшись старой дружбой отца, Лазара Исаковича, с митрополитом Йовановичем, исповедоваться ему, было несусветной глупостью. А то, как он признался в грехе с невесткой епископу Ненадовичу, как тот его утешал и пил с ним, приняв кошель с дукатами на монастырь, словно происходило на том свете.

Бревенчатые звонницы церквей, монастырские иконы, будто сопровождавшие его таким же заклинающим шепотом, каким он, уходя, шептал про себя, представлялись ему сейчас непрочными, преходящими, бессильными помочь ему, как и все прочее, что он видел в тот день. Один на один с собой, едучи в своем рыдване ночью по равнине, Аранджел Исакович отбросил радужные надежды, снова стал самим собой и понял, что ему вообще следовало молчать.

С ним случилось то же, что и с его братом на войне: вся его прошлая жизнь ушла вместе с этой женщиной, и он остался с глазу на глаз лишь с тем немногим, что ждало еще его впереди.

То, о чем раньше Аранджел Исакович охотнее всего размышлял, — штабеля кож, папуши табака, серебро, должники, — с этой ночи навсегда потеряло для него всякий интерес. Опустив безвольно руку, так что она свисала из экипажа, он подумал о том, что все его дома, скотные дворы, кушаки с серебром — ни на йоту не могут помочь ему в том, в чем он так нуждался. Он ехал вдоль подсохших, но еще поблескивающих пойм, и такими пустыми и ничтожными показались ему его торговля, деньги, розданные под проценты в тысячи рук, купеческое достоинство. Потрясенный мыслью, что, не застав ее в живых, он будет годами убиваться по ней, он почувствовал, как и его брат Вук, что провел свою жизнь будто во сне. Не швырнув в жизни ни одного золотого без расчета и даже ни одной серебрушки, кроме самых мелких, которые бросал бедноте в торжественных случаях, он вдруг загорелся желанием разбросать дукаты, которые нащупал в поясе. Содрогаясь от жалости и наслаждения, он протянул руку над травами и сжал ее с такой силой, что дукаты, проскальзывая между пальцами, неслышно, точно золотые капли, падали на землю.

Значит, стоило ему только попытаться добиться ее не только под покровом полумрака в той страшной комнате своего дома, но и открыто, перед людьми, как пришлось тотчас убедиться, что это невозможно. Достаточно было произнести ее имя, чтобы епископ взвился. Надо было молчать.

Сгинула жизнь, до сих пор казавшаяся незыблемой, состоящая из цифр и счетов, жизнь, в которой обманывают и приобретают, жизнь, в которой он грабил и наслаждался меняющимися как в калейдоскопе женщинами, жизнь, где он был волен поступать по своему желанию, пользоваться всеми возможными наслаждениями, надувать и мучить людей, насмехаться над ними и до глубины души презирать их. Но, впрочем, когда приходила беда, он сам, презираемый людьми, лебезил и угодничал, чтоб добиться своего.

Между тем существует иная жизнь, невидимая и непостижимая, в которой он не может ничего изменить, и прекрасная, как лунный свет на дороге перед его экипажем, что словно путаными нитями протянулся от неба до земли и от земли до неба. И хотя в этой жизни все происходило с безумной, потрясающей неожиданностью, в ней все было освещено благодатным и для тела и для души трепетно-звездным сиянием. В этой жизни никто не мог ему помешать, и в этой жизни, тайной и непредвиденной, и он, и его невестка, распаленные чудовищной силы страстью, решили, что на них никто не обращает внимания. А потом пришло одиночество. В эту ночь по дороге домой в конце того лета, когда исполнилось самое заветное его желание, Аранджел Исакович, подобно его брату в далекой чужой земле, за несколько часов состарился.

На рассвете, когда они подъезжали к Земуну, он лежал в своем рыдване, измученный ночной поездкой, бледный, постаревший, точно старый козел с трясущейся бородой. Он уже не смотрел на гаснущие звезды и на мерцающий в небе свет. Увидав вдали городские колокольни, Аранджел Исакович в последний раз прикрикнул на задремавших слуг, на вконец загнанных лошадей. Поднявшись, он равнодушно оглядел далекие крыши и водяные мельницы на реке. Он понял, что вся его жизнь до этого утра прошла как сон и отныне начнется совсем другая.

Подъехав, он печально и снисходительно улыбнулся людям, собравшимся на мосту возле дома, и по их заплаканным лицам понял, что Дафина умерла.

Достаточно было увидеть у калитки его желтую руку и знакомый рукав, его профиль, как все заголосили, запричитали, ударяя себя в грудь, словно в барабаны. В комнатах пахло горящими свечами.