Милош Црнянский - Переселение. Том 1

В этом краю было особенно много слухов, приходивших с чужбины. Тут люди первыми услыхали о гибели слуги Исаковича Аркадия и о том, что тело его не было найдено, как и обо всем прочем. О том, что многие убиты, и среди них немало офицеров, что Мария Терезия послала солдатам по талеру за геройство. Одно время поговаривали и о гибели богача капитана Антоновича, о том, будто темишварские купцы строят в память ему церковь чуть повыше села, на горе, напротив петроварадинских траншей. А когда услыхали, что некоторых солдат повесили за кражу яблок, вой и причитания начались с новой силой.

Смерть Дафины и ее жизнь были в конце лета на языке у всех жителей этого селения.

Все знали, отчего она умерла, и считали это наказанием за грехи и разнузданность Исаковичей. Говорили, что весь сребробогатый Земун повалил поглядеть на нее в гробу, до того она в своих дорогих нарядах и драгоценностях даже мертвой была хороша. Жалели, что погребение свершится так далеко, что туда пешком не доберешься. Шла молва, будто на поминки в дом Аранджела Исаковича приедут поглазеть даже из Турции.

Потом пошли слухи и о распре, возникшей из-за ее похорон.

Земунские священники доказывали, что Христодуло всегда были именитыми и добрыми ктиторами греческих храмов, потому и похоронить ее должны греческие священники в церковной ограде. Аранджел Исакович упирался, утверждая, что ее мать, уехав на чужбину, вышла вторично замуж за грека, а сама Дафина чистокровная сербка. Потому ее следует хоронить согласно новым обрядам сербской православной церкви.

Таким образом, в селах, где все знали Вука Исаковича, очень обрадовались, услыхав о том, что пакостный Аранджел Исакович решил не отдавать тело невестки греческим попам, а велел перевезти его и похоронить на горе над селом, за домом Вука, рядом с видной издалека могилой Лазара Исаковича.

Люди, провожавшие на войну Вука Исаковича, могли теперь досыта наплакаться, провожая в могилу его жену. И хотя измученная бедностью и вестями с поля боя толпа услышала лишь короткое отпевание, люди разошлись довольные. Они видели рыдван Аранджела, лошадей, по-иноземному разодетых слуг и, хоть и мимолетно, самого Аранджела с его странными желтыми глазами, приплюснутым носом, костистыми руками, унизанными золотыми перстнями пальцами, из которых всю дорогу струйкой лилось серебро для бедноты — щедрее, чем когда-либо раньше. Он был, словно паша, в шелках, в белых чулках, золотых застежках, кружевах, с четками.

Таким образом, госпожа Дафина и в самом деле проехала еще раз, мертвой, мимо того места, где так бурно провела свою последнюю ночь с мужем. Гроб с телом выставили на крытом побеленном крыльце, с балок которого свисали бесчисленные связки лука, перца и кукурузных початков. Кто хотел поглазеть на гроб, лез под истошный вой и причитания босыми ногами на лежащие неподалеку большие мешки с фасолью.

Пришли старики и тут же раскисли после выпитой ракии, а старухи, вытащив из гроба руку покойной, с воплями и причитаниями прикладывались к ней.

На несколько мгновений, когда священник запел заупокойную, появился, обратив на себя всеобщее внимание, и стал за гробом с обнаженной головою Аранджел Исакович, со следами бессонных ночей на лице, сникший и сморщенный, он смотрел по сторонам отсутствующим взглядом и косил глазами. Он считал справедливым, что жену брата следует похоронить вблизи дома Вука, а не своего.

Пока подходили к его руке, он стоял оцепенелый, ничего не видя и ничего не чувствуя. Полагая, что смерть невестки не будет для него неожиданностью, Аранджел Исакович сейчас, когда это случилось, не мог прийти в себя от страшного потрясения. Понурившись, он стоял перед плачущей толпой у изголовья покойной, злой и зеленый, смотрел на свои пустые ладони, словно из них вырвалась пойманная горлица, потом тело его затряслось, а из глаз полились слезы.

Тут, в доме брата, Аранджелу вдруг почудилось, что во всем виноват только он, его отвратительная похоть и коварный замысел овладеть невесткой в своем доме, пока брат воюет на чужбине. Вук ушел на войну, а Дафина заболела и умерла, казалось, только из-за того, что он, Аранджел, удовлетворил свою мимолетную страсть. Будто все бесконечные, запутанные события и ненужные страдания вызвал он сам, чтобы только на миг утолить свой голод.

Кроме того, у него просто не укладывалось в сознании, что она мертва и что всему конец. Напротив, Аранджел думал о ней, и особенно о ее теле, словно все оставалось по-прежнему. Упрямо уставившись на гроб, весь утыканный свечами, он повторял про себя: вот та женщина, единственная женщина, которая оставалась желанной после той ночи, когда он удовлетворил свою страсть.

Он вспоминал ее глаза — большие, синие, необычайно красивые даже в минуту смерти — и хранил в душе ее светившийся изнутри и не терявший своего голубого сияния взгляд. До сих пор он размышлял о том, что, кроме разврата и чувственных наслаждений, так хорошо ему знакомых, он мог бы получить то непреходящее, что способно поднять в вечную голубую высь. Аранджел Исакович понял, что, торгуя скотом и отвешивая на безмене серебро, он лишь попусту тратил время вместо того, чтобы соприкоснуться с чем-то прекрасным, необычным, поднявшимся над всем подобно верхушке серебристой ели, хватающим за сердце среди полного мрака, в котором, как казалось, ему придется отныне жить.

Спустя несколько минут гроб отнесли на гору и засыпали землей, а слуги, подхватив под руки Аранджела Исаковича, который не мог ступить и шага, с трудом усадили его в рыдван.

После похорон Дафины и отъезда Аранджела Исаковича селение у леса и дома Вука Исаковича опять утонуло в осеннем ненастье. Сырость проникала сквозь стены; с крыш струями лилась вода; травы пожухли и гнили. По целым дням не видно было живой души ни на горе, ни над кручами, ни у домов. Все до самого неба над ивняками и горами, над однообразными водами и серыми равнинами затянуло густой, мглистой пеленой дождя. Жабы стали забираться в дома и землянки, а вода затекала под колоды, на которых были настелены нары.

Поселившийся в доме Вука Исаковича старый слуга Аранджела Ананий с женой и дочерьми без конца таскали сено, солому и целые стога кукурузы. Всегда окруженный собаками, этот старый слуга, весь заросший, с косматыми бровями, по-прежнему, как цепной пес, спал на пороге, закутавшись в овчины, под которыми была одна рубаха, так, что нельзя было разобрать, где у него голова, а где ноги, и только когда он начинал копошиться, как поросенок в мешке, сбрасывая с себя бесконечные овчины, внезапно в густой шерсти загорались его маленькие, но ясные и умные голубые глаза. Целыми днями он сидел прямо на земле, выбрав сухое место, и не отрываясь смотрел на затянутый дождем небосвод, на поля и селение, которое со своими глинобитными постройками, неухоженной скотиной и непокрытыми скирдами хлеба гибло от мокропогодицы.